Раздраженно отогнав неизвестно откуда взявшийся образ комнаты смеха в преисподней, он пробежал глазами мимо этих монстров к своей берлоге, возвышавшейся наподобие сцены на подмостках в правом углу мастерской. Он словно впервые увидел широкую продавленную тахту под персидским ковром, который навсегда сохранил отпечаток множества женских тел без лиц и имен, и облицованный диким камнем камин — предмет его гордости и заботы, так наглядно демонстрирующий пошлость и тщету его нынешнего существования, — и сплоченный отряд водочных бутылок между резных ножек стола восемнадцатого века, и гору грязной посуды в раковине. От всего этого стало тошно и страшно, что она сейчас повернется и уйдет.

А она, рассеянно пробежав пальцем по приплюснутому носу двухметровой головы, сторожем торчащей у входа, спросила его почему-то шепотом:

— Вы тут живете?

И он заторопился угощать ее кофе, боясь, что возникнет вопрос о позировании, под предлогом которого он завлек ее сюда. Она хвалила его кофе и ни разу о позировании не вспомнила, поглощенная, как она потом сознавалась, единственной мыслью — поцелует он ее или нет. А ему в тот день было не до поцелуев, настолько он был весь захвачен этим новым ощущением движения во времени — как положено, от прошлого к будущему, хоть прошлого никакого не было, а будущего вроде не предполагалось. И он упустил тогда последний шанс наспех ее поцеловать и поскорей забыть. А когда она ушла — нецелованная и разочарованная, — он улегся прямо на грязный пол возле камина, удивляясь, что он на такое способен, а значит, не совсем еще стар.

Он-то ведь давно уже смирился с мыслью, что всякие идеалистические восторги ему заказаны навсегда, все равно как восхождение на ледники и неприступные вершины, от которых он отказался лет пятнадцать назад из лени и страха за свою постылую, но вполне комфортабельную жизнь. Но эта, как бы украденная радость встречи с самим собой в ее присутствии, не притупилась и потом, когда их отношения покатились по накатанной колее любовной интрижки. Внешне все было, как с другими: короткие условные телефонные разговоры (она скрывала их роман от мамы, а он — от всего света), нетерпеливое ожидание где-нибудь возле булочной или аптеки, встречи с быстрым, ничего не значащим поцелуем на глазах у прохожих. Но все это даже не было прелюдией к тому, что происходило между ними на театральном помосте его берлоги. Что было у него только с нею — во всяком случае в той жизни, которую он помнил и считал своей.

Но в этот день встретиться в мастерской было невозможно из-за Юзика. К Юзику должна была прийти дорогая клиентка, заказавшая торжественное надгробие из серого гранита. Когда-то Юзик был любимым учеником Виктора, а теперь — его камнем на шее, вечным укором и постоянным напоминанием о несовершенстве жизни. Отношения с Юзиком за долгие годы так запутались, что Виктор и не пытался в них разобраться. Он просто уступал Юзику во всем, как больному, пускал его в дальний угол мастерской тесать свои мрачные кладбищенские шедевры — пускал, несмотря на риск и справедливые возражения напарников, так как дело это было незаконное и подсудное, связанное с нарушением государственной монополии. Потакал ему, подсовывал мелкие заработки и только изредка давал волю истерическим приступам ярости, а в ярости он был сам себе отвратителен.

Юзик, впрочем, тоже бывал хорош, и он выгонял Юзика вон, вышвыривал из мастерской, как собаку, и клялся навсегда покончить с их дурацкой дружбой, сплошь состоящей из взаимной жалости и презрения.