Надо вставать.

Да. Надо.

Вот только смогу ли я?

Я открыл второй глаз и различил прямо над собой огромную рваную дыру, затянутую дымом.

Края дыры были утыканы осколками бетона и металлическими штырями с зацепившимися за них остатками обгорелых простыней, одеял. Из порванных подушек медленно вылетали и оседали на пол обуглившиеся перышки.

Значит, упал. Но на какой этаж? Второй? Первый?

Надо выяснить.

Сел, упершись руками в пол с такой силой, что едва не содрал кожу с ладоней, и, дождавшись, пока шум в голове утихнет и черные пятнышки наконец исчезнут, осмотрелся.

Длинный коридор. Освещен дневными лампами, расположенными вдоль стен. Никаких дверей, никаких окон — вообще ничего. Одни серые стены с облупившейся штукатуркой и шелушащейся краской.

Вокруг валяются разбитые кровати, множество мелких горящих предметов, смятый, словно бумажный, металлический сейф. Совсем недалеко лежит человек лицом вниз, нелепо раскинув руки и изогнувшись в такой позе, что сразу стало ясно, что он мертв. Еще один — чуть дальше, казалось, хотел встать на голову, но не смог и свернул себе шею.

Напротив тоже тянулся коридор. И тоже трупы. Пять или шесть лежали одной кучей. Рядом плавился и горел противогаз. А еще дальше, прислонившись к стене, сидела Вероника.

— Вероника! — позвал я, стараясь перекричать шум в голове, но услышал лишь отдаленное эхо своего собственного голоса.

Она не ответила, не шевельнулась. Сидела все так же — склонив голову на колени, обхватив ее руками. Недвижимая. Волосы рассыпались по плечам и чуть шевелились от ветерка.

— Вероника! — Я попытался встать, но спина тотчас отдалась острой болью, следом заболела и подвернутая нога.

Но вставать надо! Еще как надо!

Я ухватился рукой за металлический штырь и чуть привстал, раскачиваясь из стороны в сторону, как пьяный. К горлу подкатил сухой комок, затошнило, но я сдержался. Вновь позвал: "Вероника!"

И она снова не ответила.

Вывернутая нога безжизненно болталась, но я ее совершенно не чувствовал.

Я отпустил штырь и, подпрыгнув на одной ноге, упал на противоположную стену. Потом, отдышавшись, оттолкнулся от нее и сделал еще несколько неуверенных скачков в сторону Вероники.

Что-то с грохотом упало за моей спиной. Лампа, наверное.

Я облокотился о стену, тяжело дыша и чувствуя, как пот медленно стекает по моему лбу, по щекам, по шее за шиворот обгорелой рубашки. Вокруг было душно, и от спертого воздуха не проходила тошнота. В глазах все плыло.

Чуть дальше Вероники лежал Акоп: на спине, раскинув руки в стороны. Грудь его поднималась и опускалась. Значит — жив еще.

Я оттолкнулся вновь, проскакав еще пару метров. Еще один толчок, и я опустился около Вероники, стараясь не задевать свою больную ногу. Тихо позвал:

— Вероника. Ты меня слышишь? Ответь! Это же я — Виталик. Все нормально, мы живы. Мы все живы. А Штамм мертв! Все худшее позади!.. Слышишь меня?

Если она и слышала, то никак не отреагировала. Продолжала сидеть, чуть вздрагивая всем телом и слабо-слабо мотая головой. Лишь спустя пару секунд до меня донеслись ее приглушенные всхлипы.

Плачет.

— Чего ты плачешь? — шепотом спросил я. — Все же нормально. Все уже закончилось. Ну?

Акоп рядом издал горлом какой-то протяжный хрип и замолчал, тяжело дыша через нос. Его грудь пересекала широкая рваная рана, из которой толчками шла кровь.

— Вероника, — я подался вперед и рукой чуть приподнял ее голову. Она не сопротивлялась и даже наоборот вдруг выпрямилась и посмотрела на меня.

Глазами, в которых не было жизни. Глазами, в которых была лишь одна пустота.