– По Суржину есть что? – требовательно спросил майор.

    – Пока немного,– осторожно ответил Онищенко.– Опросил заявителя, осмотрел рабочее место.– И осведомился многозначительно: – Что, уже звонили?

    – Не твое дело,– буркнул начальник.– Иди работай. С Логутенковым свяжись, искал тебя.

    Онищенко позвонил в прокуратуру:

    – Искал меня, Генадьич?

    – Да. Пал Ефимыч, Суржиным ты занимаешься?

    – Я.

    – Давай ко мне, Паша, разговор есть.

    Глава шестая

    Любка возвращалась домой значительно раньше, чем предполагала. Филе предложили какую-то халтуру, так что катание на пароходике, прогулка по ночному Питеру, пиво с орешками и все прочее в каком-нибудь парке типа Сосновки (лето лучше, чем зима) – отменилось.

    «Ничего,– думала Любка.– Видик посмотрю с папой-мамой, высплюсь по-человечески, без комаров…»

    Любкин подъезд был в третьем из последовательно расположенных дворов. Осенью и зимой, в темноте, идти страшновато. Но Любка – девушка крепкая. Треснет – мало не покажется. А сейчас лето, вообще белые ночи, светло…

    Малорослый пацан отделился от подворотенной стены, заступил Любке путь. Чего ему, шибздику, надо?

    – А ну, стоять!

    Любка сначала даже не испугалась, а удивилась.

    – Ты… – начала она.

    И отшатнулась, когда лезвие ножа метнулось к ее глазам.

    – А ну, стоять! – прошипел Кошатник, преграждая девке дорогу.

    – Ты… Уп!

    Узкое лезвие прыгнуло к носу девки, и морда у нее враз посерела. Так вот, сучка! Рост у Кошатника мелкий, зато ножик острый!

    Свободной рукой Кошатник сцапал крестик у нее с груди, полоснул по шнуру и засунул в карман. Пригодится.

    Любка испугалась по-настоящему. Даже не ножа (ножом ее как-то уже пугали), а рожи этого недомерка. Как-то сразу стало понятно: пырнет запросто. А когда он сорвал с Любки крестик, девушке стало совсем нехорошо, даже затошнило от страха. И как назло – никого вокруг.

    «Маньяк!» – мелькнула жуткая мысль.

    Надо кричать, бежать, драться – все равно хуже не будет… Но тело – как ватное.

    Схватив девку за теплое плечо, Кошатник пихнул ее к черной пасти подъезда. Девка уперлась. Здоровая. На полголовы выше Кошатника.

    – А ну пошла! – свирепо зашипел Кошатник.– Хочешь, чтоб нос отрезал?

    Лезвие коснулось переносицы девки, и та обмякла. Кошатник любил гнуть именно таких, здоровых. Таких, что и в школе, и в путяге глядели сквозь него, как через пустое место: болтается, мол, что-то такое, плюгавенькое, плевка не достойное. Здесь, в пустынном переулке, все меняется. А сейчас вообще будет что-то особенное. Раньше Кошатник просто пугал их: затаскивал в подъезд, подкалывал ножичком, стращал, пока в трусы не напустят. Возбуждался от этого дико, просто сразу кончал. Кончал и отпускал дур. Знал, что в ментовку не побегут: не порезаны, не изнасилованы, а трусы и постирать можно.

    Ментов Кошатник все же побаивался. Вон, брательник старший пятый год мотает, и еще три осталось.