Проходит не так уж много времени, и он уже сидит на полу холла, в окружении вскрытых, а то и выпотрошенных ящиков и коробок, оберточной бумаги и соломы и выглядит таким же потерянным, как ребенок в день рождения, когда сняты крышки со всех коробок с подарками.

И, помимо окружающей неземной тишины, Манди слышит только гулкие, бах, ба-бах, удары собственного сердца да рассеянный голос Саши, с трудом долетающий до его барабанных перепонок сквозь грохот этих ударов: «Они стараются стричь нас всех под одну гребенку. Либералов, социалистов, троцкистов, коммунистов, анархистов, антиглобалистов, борцов за мир. Всех красят розовым цветом. Мы все ненавидим евреев и Америку, мы все тайком восхищаемся Усамой».

А после того, как Саша заканчивает лекцию, Рурк начинает расписывать прелести Гейдельберга: «Если хочется поссорить Америку и Германию, Гейдельберг не самое плохое место для того, чтобы заявить об этом».

И снова вещает Саша, выкладывает более веский довод:

«Левые либералы тут же превратятся в тайных пособников фашизма, каковыми их всегда и полагала широкая буржуазная общественность, после чего перепуганная буржуазная Европа поползет на коленях к Большому американскому брату, умоляя прийти ей на помощь».

Но автором последнего слова, и самого веского, остается переполненный негодованием Ник Эмори, каким Манди видел его в во второй половине предыдущего дня. И когда все эти сивиллы произнесли свои монологи и скрылись за кулисами, пришла пора, как всегда не вовремя, появиться на сцене Саше.

Так и не удалось достоверно определить, что побудило Манди вновь броситься по лестнице на чердак. В конце концов, он побывал там лишь часом раньше. Может, треск автоматной очереди на улице? А может, суета, которая началась сразу после этого: разрывы звукошумовых гранат, грохот вышибаемых дверей, звон бьющегося стекла, когда в дом ворвалось никак не меньше дюжины мужчин, орущих на него на американском, немецком и арабском, приказывающих ему замереть, лечь, встать к стене, показать гребаные руки и все остальное.

Возможно, в такой ситуации людям свойственно бежать вверх, а не вниз, вот Манди и повел себя соответственно. А может, инстинкт, стремление к дому, повел его туда: воспоминания о чердаке в берлинской коммуне, подсознательное желание вернуться в нее. Или он почему-то подумал, что Саша попадет туда даже быстрее, чем он, во всяком случае, там Манди сможет его найти по возвращении от последнего гуру во Франкфурте или где-то еще, вот на этот раз в Гамбурге?

А может, он просто хотел посмотреть, что происходит снаружи.

Не мог Манди наверняка сказать, как долго он просидел в окружении всех этих игрушек, прежде чем началась стрельба и он ступил на лестницу. Может, несколько минут, а может, и пару часов. Время, когда ты ощупываешь сеть, накрывшую тебя, значения более не имеет, теряет счет. Мысли куда важнее. Удобное неведение, как любил говорить доктор Мандельбаум, более не является приемлемым решением, приходится взглянуть реальности в лицо, пусть это и трудно.

Он слышит выстрелы, медленно поднимается, говорит себе, прямо-таки как во сне: «Саша, ты там, и это опасно». Но, подумав об этом, приходит к выводу, что автомобиль начал останавливаться до того, как загремели выстрелы. Вроде бы все произошло в следующей последовательности: автомобиль, стрельба, визг шин. Но возможен и другой вариант: стрельба, остановка автомобиля, визг шин. В любом случае он должен посмотреть.

В доме уже разверзся ад: дым, вспышки, взрывы, крики. Имя Манди, вместе с именем Саши, на устах каждого незваного гостя. И, что кажется важным для Манди, достойным того, чтобы уделить этой мысли мгновение-другое, уверенность, что некоторые из этих голосов он уже слышал, когда не слишком дружеские руки загружали его, со связанными руками, в фургон, перетаскивали в вертолет и укладывали лицом на металлический пол, прежде чем обрели человеческую форму и вдруг стали достаточно нежными, чтобы ставить перед ним чашки с горячим кофе, предлагать сигареты «Кэмел» и пирожные, а их обладатели извинялись и называли себя Хэнк, Джефф, Арт и другими простыми именами.