И все же Карлу Моору суждено еще раз поддаться нежному чувству, когда Амалия, уже знающая, кем он стал, не скрывая своей любви, сжимает его в объятиях:

— «Она прощает меня! Она меня любит!.. Я чист, как эфир небесный! Она меня любит!.. Мир снова воцарился в душе моей… Мука унялась! Нет больше ада! О, посмотри, посмотри! Дети света плачут на груди рыдающих дьяволов».

Эти возвышенные слова вырвались из уст Самуила с такой болью, с таким неизъяснимым чувством, что Христиана была невольно растрогана. На мгновение у нее даже мелькнула мысль, что, пожалуй, было бы не так уж невозможно нравственно возродить Самуила: в темных глубинах этого жестокого духа, может быть, прячется что-то доброе.

Но нет, зло упорно и засасывает, подобно трясине. Оно не так легко отпускает тех, кто уже стал его добычей. Великому грешнику не дано изменить свой удел. Полное примирение между невинностью и злодейством недостижимо. Амалия обречена. Предначертания рока должны свершиться. Любовь Карла гибельна и не может быть иной. Его свирепые сподвижники не допустят, чтобы атаман их покинул. Они простирают свои обагренные кровью клинки между ним и его возлюбленной; они раздирают на себе одежды, показывая ему шрамы от ран, полученных ими в борьбе за него; они напоминают ему о лесах Богемии, о его клятвах, о преступном братстве, связавшем их. Карл принадлежит им. Он их раб, собственность, оплаченная кровью. Шайка требует жертву взамен своей жертвы — Амалию!

И вот уже один из них прицеливается в нее. Но Карл Моор вырывает у него ружье и своей рукой поражает возлюбленную.

Христиана вскрикнула. Ей показалось, будто Самуил целился в нее и его пуля пронзила ей сердце.

Юлиус усмехнулся. Он думал, что ужас Христианы был всего лишь обычным женским испугом при звуке выстрела. Пока звучали последние реплики пьесы, Христиана успела овладеть собой, а ее волнение при столь драматической развязке гениального творения выглядело более чем естественно.

Занавес опустился под громовые крики «Браво!». Самуила тотчас вновь вызвали на сцену, вознаградив неистовыми рукоплесканиями.

— Пойдем домой! Скорее! — сказала Христиана мужу.

— Непременно! Вот только выразим Самуилу наше восхищение, — не замечая ее чувств, отозвался Юлиус.

LIV

ДОБРОДЕТЕЛИ ПОДЧАС НЕ ХВАТАЕТ ОБХОДИТЕЛЬНОСТИ

Муж повлек Христиану за кулисы лесного театра.

При виде их Самуил шагнул навстречу, еще одетый в свой роскошный и мрачный сценический костюм. Бледность — след страстей, реальных и наигранных, — покрывала его черты.

Юлиус в порыве восторга сжал ему обе руки.

— Ты был великолепен! — сказал он. — Ты тот, кем хочешь быть, и можешь все, чего бы ни захотел!

— В самом деле? — обронил тот с недоброй усмешкой.

Христиана не произнесла ни слова. Но ее бледность и волнение, даже само ее молчание были красноречивы.

Чистосердечный и потому далекий от малейшего подозрения, Юлиус очень хотел разбить лед между своей женой и другом. Поэтому он как бы случайно отошел в сторону побеседовать с приятелями, оставив Самуила наедине с Христианой.

С непринужденной почтительностью, за которой у него, казалось, всегда пряталась ирония, Самуил сказал:

— Сударыня, примите благодарность за то, что вы удостоили своим присутствием одно из наших развлечений. До сих пор вы относились к ним враждебно, а между тем, для кого, если не для вас, было затеяно все это? Разве не вы сами пожелали этой пересадки города в деревню? И не по вашему ли приказанию я доставил сюда любезную сердцу Юлиуса гейдельбергскую суету?

— Это лишь доказывает, — тихо, чуть ли не шепотом проговорила Христиана, — что человек подчас выражает желания, в которых потом раскаивается.