Собрались, выпили. Немного совсем — на четверых две бутылки было. Посидели, закусили, попели, поговорили. Дед Лешка, конечно, какие-то страсти порассказывал нам, молодым, в науку. Потом в нужник отправился. Братовья спать залегли. А я чего-то решил деда дождаться. Как-то, понимаешь, на душе не лежало. Полчаса прошло, час, а его нет! Не веревку же проглотил?! Выскочил во двор, глянул в сортир — нету. А следы к воротам идут. И лыж нету. А деду-то уже за восемьдесят закатило. Куда, думаю, поперся? Одевался-то он не шибко тепло, только до очка дойти. Зипунок накинул, шапку, чтоб лысину не продуло, в валенках, конечно. Но штанов ватных не надел, да и под зипун ничего не напялил. А на дворе мороз за тридцать пять.

Начал братьев будить — а их не растолкаешь. А время идет. Я-то уж хорошо знал, что может быть, если опоздаешь. Оделся, взял карабин — и на лыжи. Дунул, как гонщик. Но с умом, хмель с меня сошел, так что не наглупил. От ворот ведь не одна лыжня шла, а целых пять. Сунулся бы не туда — и деда не уберег, и сам бы мог пропасть. Но я по уму сделал. Сразу фонарем посветил, приглядел, где свежий ход был, и только после того махнул. До этого ночами мне не больше двух раз по этим местам ходить случалось, а одному — никогда. Дед Кислов и сам без нужды в ночь не ходил, и нам не велел. Ясно ведь, что не просто так помчался. Что-то привиделось — это как пить дать. К старости-то у него голова ослабла, легче его заморочить… Правда, до того случая я и не думал, будто прямо на заимке что-то прикинется, но с тех пор и тут, выпивши, стал поменьше разгуливать. Даже туалет переделал так, чтоб не через двор бегать, а прямо из избы.

В общем, повесил фонарик на грудь, смотрю вперед и вниз на лыжню, по сторонам — ни-ни! Иду-иду, от самого пар валит, а деда не могу нагнать. Потом вижу — шапка валяется! Подобрал. Неужто дед, который ее дома не снимая носил — лысина, мол, стыла! — ее так просто сронил и забыл? Гоню дальше. Километр еще маханул — зипун лежит. Мать честная! Зипун не шапка, его не сронишь, верно?! Либо сам сбросил, либо с него сняли. Но след-то один, топтанья-валянья не видно — значит, сам скинул. После того пиджак нашел, еще дальше — жилетку. Все побросал сам, никто не помогал — по снегу видно. И скорость не сбавляет, хотя другого бы уже давно мороз скочепыжил. Но что самое хитрое — и мне захотелось шапку скинуть. Жарко! Вроде и от бега разогрелся, но как-то не так… Не объяснишь точно, но я против того, что мне в голову лезло, всеми силами стал упираться. А оно, здешнее это, — свое гнет. Временами казалось, что шапка аж горит, якуня-ваня! За малым не поддался. Снега схвачу, по шапке разотру — и все уляжется. Потом опять греть начинает.

Смотрю, а уж вот он, ручей. Дальше подъем на «Котловину» начинается. Кислов и меня, и братьев столько раз предупреждал, чтоб мы без него за ручей не лазили и на сопку не ходили. Там и лыжни-то катаной не было. Сам он в то место уж три года не ползал и нам заказал. А я до этого там никогда не был, ни зимой, ни летом. Не водил Савельич.

Струхнул, конечно, но пошел. Сразу за ручьем нашел шарф, а еще метров через пятьсот рубаху вязаную. Выходит, что дед Лешка в одной исподней бязевой катит. А лыжня идет наискось и вверх по склону забирает. Видно, что тропа когда-то рублена, наверно, еще дедом Парамоном или «геодезистами» вашими, но лыжню-то Кислов по свежему торил. Стало быть, мне, который уже по торной идет, его пора догнать, ан ничего подобного! Исподнюю рубаху нашел, а деда и по шороху не слыхать. Подумать страшно, чтоб старик в восемьдесят годов да с голым пузом в мороз! Хорошо еще, что у меня при себе пестерь был

— я туда, на случай, полкаравая хлеба пихнул да мяса вареного кусок, что от праздника осталось, — туда же дедову трунину определил, а зипун скрутил да под лямки к спине засунул.