Я опять поглядел на Вику. Озноб у нее прошел. Теперь ее мучил жар. В комнате было по-прежнему прохладно. И какие-то клетки Викиного мозга, освободившись от воздействия дурмана, путались и не понимали поступавших к ним сигналов от нервных окончаний. А может, эти самые рецепторы, подобно перевербованным агентам-двойникам, гнали в мозг стопроцентную дезуху. Точно так же, как мои убеждали меня, что организм испытывает недостаток влаги.

— Душно! — прохрипела Вика, сбрасывая одеяло. — Открой дверь!

— Нельзя! — сказал я. — Нельзя вмешиваться! Все должно идти как идет. Озноб кончился, и жар пройдет.

Вдруг меня осенило. Приступы всяческих раздражающих или угнетающих факторов длились почти равные временные отрезки. Минут десять каждый. А раз так, то и следующие, наверно, будут такими. Но если точно знать, что через десять минут недомогание сойдет на нет, то терпеть будет легче.

Как раз в это время напавшая на меня жажда прошла сама по себе. Рот заполнился слюной, сухость исчезла, язык стал нормально поворачиваться. Я сглотнул слюну и тут же ощутил нарастающую зубную боль. Проверяя свою гипотезу, засек время. 9.34! Ну, если я прав, то зубы перестанут ныть примерно без четверти десять.

Боль, конечно, от этого не уменьшилась. Напротив, пошла по нарастающей. Сперва заболел один из коренных, потом тот, что торчал рядом с ним, потом еще один. Противной, ноющей, тупой болью, сопровождающейся назойливым желанием схватить спичку или иголку, расковырять все дупла или вообще клещами выдрать к чертям, невзирая на угрозу сепсиса. Но я заставил себя сидеть спокойно и глядеть на часы. Минуты казались длинными и тягучими, гораздо легче было смотреть на секундомер. Там цифирки менялись быстренько. Желание расковырять, выдрать к черту сохранялось и даже усиливалось. Особенно острым оно стало на самой последней минуте. При этом следить за циферблатом оказалось очень сложно. Я уже засомневался в верности своей гипотезы. Но боль исчезла в 9.46, я ошибся не больше чем на пару минут.

Особого облегчения от этого не было. Зубная боль плавно перешла в головную. А Вика в это время испытывала острый приступ боли в животе. Сжавшись в комочек, подтянув колени к груди, она негромко постанывала. И до моих ушей уже долетел вздох:

— Неужели нельзя но-шпы выпить?

— Не надо, — сказал я, — через десять-двенадцать минут пройдет. Что-нибудь другое заболит. Еще на десяток минут, а потом еще что-нибудь — и еще через дюжину минут кончится. Само по себе, без всякого вмешательства.

— Утешил! — прокряхтела Вика.

— А говорила, что женщины терпеливей…

У меня тем временем нарастала головная боль. Сначала было впечатление, что голову сдавили в тисках и медленно, по-садистски смакуя, закручивают винт. Но я заставил себя глядеть на часы. Надо было обязательно дождаться цифр 9.58. Что будет потом, меня не интересовало. На сей раз сосредоточиться было намного легче, я меньше задумывался над тем, чтобы поскрести виски, сделать массаж головы, проглотить таблетку анальгина. Правда, головная боль не могла не сказаться на мышлении, и мне начали мерещиться разные веселые

картинки, например, — как некий злодей завинчивает мне в башку не то буравчик, не то штопор. И появлялось желание треснуться башкой, расколоть ее, чтоб этот буравчик вылетел вместе с мозгами…

Но я дождался. Голова перестала болеть точно в 9.58 — ровно через 12 минут. Вместо боли появилось головокружение. Все, что было вокруг, поехало, как на карусели. Я чудом удержался на ногах, такого не было даже тогда, когда меня в армейской учебке первый раз прокрутили на допинге.