— Свят, свят, свят… — он бы и перекрестился, да руки были связаны. — Где это мы, Васька?

Похоже, он кое-что стал соображать.

— Я-то знаю, где, — сказал я, — а вот как ты себе это представляешь?

— Да развяжи ты меня, дьявол, простил уж… Не буду драться! Я рискнул и развязал. В семнадцатом веке даже цари были ничего, честные. Петька драться не стал, одержал слово.

— Ты уж скажи, боярин — дался ему этот боярин, прости Господи! — Куда ж меня занесло? — озираясь, спросил Петр. — Колдовство, поди? Сундуки стоймя стоят, жерди на потолке светятся… А и одежда на тебе не наша, не русская…

Тут он был совсем прав: рубашка на мне была югославская, пуловер чешский, джины «Вранглер» и кроссовки «Адидас».

— Ты в двадцатый век попал, понял?

— Чего? — спросил он. — Пошто в двадцатый, когда мне семнадцатый год еще не вышел?

— Водку пить он умеет! — проворчал я. — А башка варит плохо… Сто лет — век. Ты с какого года?

— Чего? — Петька явно балдел, как контуженый.

— В каком году родился? — переспросил я. Стыдно, но тогда Я и этого не знал.

— В сто восьмидесятое лето от сотворения мира…

— Врешь, — теперь уже я опешил. — Не может такого быть! И мир никто не творил…

— Не богохульствуй! — Он было замахнулся, но вовремя притормозил. — Ну, не в сто восьмидесятое, а в семь тыщ сто восьмидесятое… А ежели от Рождества Христова, так в одна тысяча Шестьсот семьдесят второе…

— Вот это похоже… Значит, сейчас тебе триста с хвостиком…

— Ложь сие! — обиделся Петр. — Не верю! Нешто я Мафусаил?

— Я бы тоже не поверил, — посочувствовал я, — однако так все и есть.

— Все враки! — упрямо набычился Петр. — Не может такого быть… В вечер пошли мы с Фрянчишком на Кукуй, и Алексашка при нас был…

— Алексашка… — припомнил я. — Это Меншиков, что ли?

— Он… А ты откудова о сем ведаешь? Коли ты из другого века? — прицепился Петька. — Милославскими подослан?

— Ух, дались тебе эти Милославские! — плюнул я. — Расскажи лучше, как пили и чего…

— Чего пили? — Петя повеселел, видно, вспомнить было приятно. — Ренского кувшин, полштофа гданской, лакримы-кристи… той не упомню, до нее Фрянчишко зело охоч, еще секу пили…

— Что? — удивился я. — Я таких и вин не знаю…

— Ну, сек, он шипит да пузырит, как отколупнешь…

— А-а-а, — понял я, — сект? Шампанское?!

— Во, как Фрянчишко говорил, чампань, истинно… А ренское, он сказывал, от реки, что позади Цесарской земли течет, рекомой Рен или Реин…

— Рейнское! — догадался я. Пить я его не пил, но что-то о нем слышал.

— А гданское — то простое зелено вино, токмо чище, без мутноты, яко бы водка, но хмельное…

— Водка! — обрадовался я, как старому знакомому.

— И водкой ее кличут, так, — кивнул Петр, — горька, а веселит! Опосля питий с иноземными девками данс плясали, токмо название мудреное, запамятовал… А что дале было, и вовсе вышибло… В Преображенское вроде воротились.