Премьера прошла изумительно.

Правда, плотник Клява забивал последние гвозди в крылатую машину на велосипедных колесах, когда зрителей уже стали пускать в концертный зал. Опробовать «аэроплан» не было никакой возможности, но плотник не подкачал — сходство с «фарманом» имелось, и когда машину на веревке вытянули на сцену, аплодисменты было громчайшие и длительные. Генриэтта Полидоро даже язвила потом, что самой госпоже Терской так не аплодировали, как фанерному драндулету. Енисеев был прав — похищение Елены на аэроплане достойно завершило оперетту, а репортеры потом особо фотографировали творение Клявы и Терскую со Славским на нем — в разных позах, и скромных, и даже эротических.

Кокшаров заранее заказал цветы для актрис — пять корзин, четыре — почти одинаковых, пятую — для своей примадонны. Но и публика не поскупилась. Когда актрисы выходили на поклоны, служители выносили все новые и новые корзины, из некоторых торчали головки шампанских бутылок.

Успех решили отметить в ресторане.

Маркус сидел в зале рядом с Сальтерном и Региной фон Апфельблюм. Он уже знал, что у домовладельца с Селецкой затевается роман. Это было, по его мнению, замечательно — без хорошей сплетни не бывает театральных побед. Он и позвал Сальтерна с сестрицей присоединиться к скромному актерскому празднику.

В мужской гримуборной начали праздновать аккурат перед началом финальной сцены, и на похищение Елены цари Эллады прибыли очень веселые, с блестящими глазами и не совсем ровной поступью. Но все, что требовалось, спели превосходно и вовремя подхватили падающего в обморок при виде отползающего аэроплана царя Менелая.

— Что я говорил, а? Что я говорил, господа?! — восклицал Стрельский. — А главное, вышло дешево и сердито!

— Как же, дешево! Одни сандалии нашей красавицы во что обошлись! — возразил Лиодоров-Ахилл. Действительно, обувь Терской, которая непременно желала показывать ножки, заказали лучшему московскому театральному сапожнику, и он, понимая вкусы заказчицы, насажал на ремешки сандалий дешевых стразов.

— А на нас с вами зато сплошная экономия! По две простыни на брата — вот и весь расход!

Стрельский был прав — хитоны и хламиды древнегреческих царей действительно смастерили из простынь, нарисовав на них по краям древнегреческие же узоры.

— Поторопитесь, господа, — сказал Енисеев. Он уже стоял в обычном мужском исподнем, в голубых кальсонах и шелковых носках на новомодных подвязках. Оставалось надеть рубашку с крахмальным воротничком, брюки, белый жилет и легкомысленный пиджачок.

Лабрюйер переодевался молча. Премьера его ошарашила. Во время репетиций все было как-то иначе. Да еще Селецкая дивно преобразилась. Она, в коротком кудрявом вороном паричке, в какой-то подпоясанной рубахе с широченными рукавами, скрывавшей ее грудь, была уже не очаровательной женщиной, а насмешливым мальчишкой Орестом, который убежден: все в мире создано, чтобы его развеселить. Правда, сандалии Селецкой, в которых она плясала с гетерами Леоной и Парфенис, высоко задирая перевитые ремешками ноги, были совершенно дамскими, и даже на каблучках, чтобы прибавить Оресту роста.

Это был первый спектакль в жизни Лабрюйера — всякое в ней случалось, но выхода на сцену в размалеванной простыне еще не бывало. И он малость рехнулся от новых ощущений. Да и от близости полуобнаженной женщины, которая ему очень нравилась, — тоже.

Он выскочил первый — и его тут же призвали на помощь. Нужно было составить корзины в бричку ормана, чтобы отвезти домой.

— Хотела бы я знать, кто до этого додумался, — сказала Генриэтта Полидоро. — С одной стороны, корзина должна быть корзиной роз, или ландышей, или хоть пармских фиалок. А с другой — даже забавно…

— А на мой взгляд, очаровательно, — возразила Селецкая.