Живя в России в третьем поколении, Леманы стали, очевидно, совсем русскими людьми. Лишь русский, посадив перед боевым вылетом много лет не упражнявшегося пилота и поручив ему дело, которому летнабов в школе учат шесть месяцев, мог сказать просто — с остальным разберешься.

Загремели «звезды» воздушного охлаждения, потянуло до боли знакомым запахом бензинового выхлопа и касторки. Оставшись наедине с рабочим местом летчика-наблюдателя, Станислав осмотрелся. Планшет с картой и карандашом. Впереди, выше штурвала — «максим». Только не на станке или треноге, как в пехоте, а на турели. Короб с патронами, лента вставлена. Под ногами запасная коробка. Если что — повоюем.

Он натянул на лицо черную маску, опустил очки на глаза. Огромные меховые унты укрыли ноги. Зимой в Маньчжурии холодно. Тем более зябко на высоте свыше тысячи метров и на скорости сто тридцать километров в час. Давно прошли гатчинские времена, когда курсанты с удовольствием подставляли лицо встречному потоку воздуха. Прозрачный щиток впереди пилота и летнаба лишь частично спасал от ветра.

Пока штабс-капитан осваивался с непривычной носовой кабиной, аэроплан тронулся, повернул к началу полосы и, взревев моторами на полную мощь, рванул на взлет.

Когда схлынул восторг от новой встречи с небом после столь долгого перерыва, Дорожинский понял, насколько он потерял квалификацию. Земной ландшафт под крылом с километровой высоты стал непривычным, тем более что однообразная степь, мелкие поселения, русские полевые укрепления да морщины редких замерзших речек были настолько однообразны, что привязывать положение машины к карте было довольно сложно.

Пилот моргнул красной лампочкой. Вряд ли видны самураи, скорее всего Эрнст дает возможность попробовать управление в спокойной обстановке. Приборы у него — не беда. Дорожинского учили пилотировать именно так — без приборов и по наитию.

«Дукc» покорно покачал крыльями, затем выписал небольшую горку. Закладывать виражи штабс-капитан не рискнул, боясь потерять направление.

Красная лампочка погасла. С некоторым сожалением убрав руки со штурвала, летнаб приступил к своим прямым обязанностям — внимательному разглядыванию земли и неба.

Линия фронта, проходящая здесь по реке Ляохэ, обозначила себя разрывами шрапнели зенитной артиллерии. Японские пехотные орудия, установленные на специальных лафетах почти вертикально, пытались достать разведчика. Они еще не умели правильно целиться, устанавливать трубку на нужную высоту, но своей массовостью представляли опасность — один или два снаряда могли разорваться вблизи хотя бы по теории вероятности.

Дорожинский оттолкнулся от точки на карте, отмеченной до старта как место выхода к линии фронта, и начал торопливо наносить на бумагу артиллерийские батареи, расположения пехотных частей и прочие детали, которые могли теоретически иметь интерес. Пустая топографическая карта, стыдливо скрывавшая размещение русских войск на случай приземления у врага, заполнялась пометками. Ветер трепал карту, карандаш норовил выскользнуть из меховых перчаток, но это пустяки — впервые за более чем полгода на этой странной войне штабс-капитан почувствовал, что приносит реальную пользу. Уже не донимал режущий ветер, свирепствующий в кабине, — если есть дело, остальное не важно.

Увидев странную темную полосу на западе, офицер поднес к глазам бинокль, затем замотал руками перед лобовым стеклом Лемана, предлагая уклониться в ту сторону. Пилот заложил плавный вираж, через двенадцать минут наблюдатель отметил выдвижение пехотной бригады на краю левого фланга японцев к передовой.

Возвращение не обошлось без приключений. Они прошли на юг до Сандепу и повернули домой на северо-восток. Зенитный огонь при обратном пересечении линии фронта был настолько плотным, что один снаряд разорвался прямо под брюхом «Дукса».