— До свидания, Черненко!

— До свидания, товарищ командир!

Герасимов обнялся с солдатом.

— Вы только обязательно напишите нам, когда приедете и устроитесь на новом месте. Хорошо?

— Напишу, Черненко.

— А правду говорят, что вы будете работать в обкоме комсомола?

— Правда, Черненко, правда…

— Давай, командир, держи! Ёпнем по второй, а потом и третий тост, — сказал Нефедов, протягивая Герасимову кружку.

— Прапорщик, иди спать! — процедил Ступин. — Ты уже на ногах не стоишь.

Из медсанбата приковыляли «замок» Гриша Максимов и Гнышов. Оба в синих пижамах. Один с костылем, у другого рука в гипсе.

— Давай, Курдюк, держись, — сказал Герасимов, обнимая механика-водителя.

— Счастливо вам, товарищ командир.

— Баклуха, а ты чего там за спинами прячешься? Иди сюда!

Пулеметчик смутился, порозовел, неуверенно шагнул, вытер руку о хэбэ и протянул ее Герасимову.

— Прощайте, товарищ старший лейтенант!

— Не «прощайте», а «до свидания»! — поправил Нефедов. — Мы все встречаемся в Союзе. Понятно, бойцы? Кому не понятно, зайти ко мне вечером в каптерку — я объясню доходчивей… Не грей кружку, Максимов! В медсанбате небось уже опух от спирта? А? Черненко, мать твою, где гитара? Давай свою коронную: «Я вернулся с Афгана, извините, что цел…» Или как там ты поешь?.. Абельдинов, быстро утер слезы, что ты как на похоронах?

— Товарищ прапорщик, пошли бы вы на куй, — отворачиваясь, тихо попросил сержант.

Последний глоток самогона, последние объятия и рукопожатия, последний хлопок по плечу — и все это уже в прошлом, это уже история, которую хочется скорее забыть; это уже не люди, это оловянные солдатики, застывшие где-то внизу, между картонных коричневых гор и пластилиновых танков. Вперед, Герасимов, в Союз, к новой и счастливой жизни! Не оглядывайся, не задерживай взгляд на лицах своих бойцов, не пытайся их запомнить — тебе это ни к чему. Там, в Союзе, это ни к чему. Отмой самогоном мозги от памяти, проветри легкие, прополощи свежей кровью сердце и подставь встречному ветру лицо. И ничего не бери с собой. Ничего.

— Ты все взял? — спросила Гуля. — Вертолет через полчаса.

Они стояли на пороге кабинета, в последний раз оглядывая стол, на котором Гуля когда-то жарила кабачки; диван из составленных автомобильных сидений, на котором они когда-то спали; решетку на окне, которую можно легко поднять и выбраться наружу…

Герасимов почувствовал, как Гуля взяла его руку.

— А ты помнишь, как мы обмывали здесь твой первый орден? — спросила она.

— А как я ревновал тебя, когда ты ушла без меня на Новый год?

Да что ж это с ними! Они обернулись, они пытаются утащить с собой это мерзкое прошлое!

— Абельдинов, не надо нас провожать, — попросил Герасимов сержанта. — Вещей почти что никаких… Мы сами дойдем…

— Эх, товарищ командир, — едва смог произнести сержант, шумно втянул воздух носом и быстро пошел вон из казармы, свернул за угол, добежал до колючей проволоки, спрыгнул в канаву, повалился на сухой и твердый, как камень, бруствер. Лишь бы «сыны» не увидели такой позор. Он же дембель, у него такой же орден, как у Герасимова. Ему нельзя! Нельзя, Абельдинов!

— Надо идти, Гуля…

Она кивнула, но не шелохнулась.

— А помнишь… помнишь, как я пряталась в погребе, а в дверь ломился начпо…

— Помню.