Он снова по очереди обвел глазами окружавшие его каменные взгляды. Остановившись на темных глазах Этис, он прибавил:

– В конце концов, как ты сказала, мы сами отвечаем за свои поступки, так ведь?

Помолчав, она произнесла:

– Думаешь, смерть или пытки нас пугают? Ты ничего не понял, Гераклес. Мы открыли счастье, недоступное разуму… Что нам до твоих угроз? Если это необходимо, мы умрем с улыбкой на губах… и ты никогда не поймешь ее причины.

Гераклес стоял спиной ко входу в трапезную. Внезапно оттуда на всю комнату разнесся новый, густой и мощный голос с оттенком издевки, будто не принимавший всерьез самого себя:

– Нас раскрыли! В руки архонта попал папирус, где говорится о нас и упоминается твое имя, Этис. Наш добрый друг принял меры предосторожности перед тем, как отправиться к тебе…

Гераклес обернулся и увидел морду уродливого пса. Пес сидел на руках огромного мужчины.

– Ты только что спрашивал о нашем главаре, не так ли, Гераклес? – сказала Этис.

И в эту минуту Гераклес почувствовал сильный удар по голове.

появились какие-то очертания: жаровня с углями, но – любопытно – тягучий, как вода, металл казался телами напуганных змей. И желтое пятно, фигура мужчины, которая вытягивалась в одном месте и сжималась в другом, словно подвешенная на невидимых нитях. Да еще шум: легкий металлический отзвук и изредка острая пытка лаем. Разнообразный набор запахов сырости. И снова все сворачивалось, как свиток папируса, и возвращалась боль. Конец истории.

Он не знал, сколько перед ним прошло таких историй, пока разум не начал осознавать происходящее. Подобно тому, как подвешенный в воздухе предмет раскачивается из стороны в сторону от внезапного толчка: сначала очень резко и порывисто, затем равномерно, в конце концов мертвенной медлительностью, все больше приноравливаясь к естественному спокойствию своего прежнего положения, так буйный вихрь обморока постепенно прекратил колыхания, и, спланировав в точку покоя, сознание принялось искать и наконец нашло равновесие и покой, придя в гармонию с окружающей действительностью. Тогда только он смог отделить то, что было его, – боль от чуждого ему: образов, звуков, запахов, и, отбросив их, сосредоточиться на первичном и вопросить, что у него болит: голова, руки, и почему. А поскольку на вопрос «почему» нельзя было ответить, не прибегнув к воспоминаниям, он воспользовался памятью. «Наслаждение… Но нет, потом…»

В то же время рот его решил застонать, а руки изогнулись.

– О, я боялся, что мы слишком перестарались.

– Где я? – спросил Гераклес, пытаясь на самом деле сказать: «Кто ты?» Но, ответив на заданный вопрос, мужчина ответил и на другой:

– Это, можно сказать, наше место собраний.

И в довершение слов он обвел пещеру широким жестом мускулистой правой руки, обнажив покрытое шрамами запястье.

Ледяное сознание происшедшего обрушилось на Гераклеса, как лавина, подобная той, что извергается, когда дети, играя, расшатывают тонкий ствол намокших под недавним дождем деревьев, и тяжелый заряд повисших на листьях капель вдруг проливается на их головы.

Он в самом деле находился в довольно большой пещере. Золотистый отблеск исходил от подвешенного к крюку в скале факелу. При свете его пламени открывался извилистый центральный проход, зажатый между двумя стенами: на одной висел сам факел, в другую были вбиты золоченые гвозди, к которым Гераклес был привязан толстыми змееподобными веревками так, что его руки вздымались выше головы. Проход сворачивал влево, и там, казалось, тоже был свет, хотя и намного более тусклый, чем пламя факела, поэтому Разгадыватель заключил, что там – выход из пещеры и что, вероятно, большая часть дня уже позади.