В некоторых случаях я ставил Пирогова ассистировать во время особо сложных операций, чтобы он своими глазами увидел, как мы спасаем тех, кого в его время признали бы безнадежными. И Николай Иванович исправно подавал инструменты ведущим операцию хирургам, некоторые из которых были его вполовину его моложе.

И вот сегодня, когда наконец наступило некоторое затишье. Мы с Николаем Ивановичем выбрались из пропахшей кровью, гноем и лекарствами палатки на свежий воздух. Уединившись в садике бывшего султанского дворца, мы присели на лавочку, и продолжили начатую ранее беседу.

— Я все понимаю, Игорь Петрович, — сказал Пирогов, — у вас превосходная медицинская техника, способная делать чудеса, замечательные, отлично знающие свое дело хирурги, фельдшеры и медицинские сестры. Но, по-моему, у вас главное — это отношение их к больным и раненым. Как часто мне приходилось сталкиваться с равнодушием и черствостью тех, кто должен оказывать помощь страждущим, тем, кто ожидает от врача милосердия.

Помните, Игорь Петрович, как вы рассказывали мне о том, как здесь, в вашем госпитале спасли от верной смерти замечательного художника Василия Васильевича Верещагина? Он непременно бы умер от того «ухода», которым был окружен в нашем госпитале. И как быстро он здесь пошел на поправку. А ведь рана, как я узнал, была у него не такая уж тяжелая. Даже без ваших лекарств, этих, как вы их называете, «антибиотиков», его вполне можно было вылечить.

— Да, Николай Иванович, — ответил я, — внимание к больному, сострадание к нему — это не менее сильное лекарство, чем наши антибиотики. И мы об этом помним. Особенно это важно для военных врачей. Молодые и здоровые люди, получившие раны в бою нуждаются в сугубом внимании. А сколько наших врачей, оказывающих раненым первую помощь на поле боя, погибли… Эх!

Я взмахнул рукой, вспомнив ребят, с кем вместе учился в Военно-медицинской академии, тех, кто погиб в Чечне, Абхазии, и других горячих точках. Кто-то был застрелен снайпером, кто-то подорвался на фугасе, сопровождая раненых, кому-то просто перерезали глотку «повстанцы», о доблести и гуманности которых верещали в СМИ иностранные, да и некоторые наши журналисты.

— Я понимаю вас, — со вздохом сказал Пирогов, — многие из моих коллег в осажденном Севастополе тоже погибли, при исполнении своего священного долга военного медика. Вообще же, дорогой Игорь Петрович, война — ужасная вещь, и я каждый раз жалею, что молодые, полный сил люди гибнут, так и не совершив то важное и хорошее, что они, возможно бы совершили в своей жизни. Впрочем, войны начинают политики, а гибнут на них совсем другие.

— Николай Иванович, — сказал я, — я все прекрасно понимаю. Но наша миссия на этих войнах — минимизировать потери и сделать эти войны менее кровопролитными. К тому же, Николай Иванович, похоже, у нас снова появилась работа. — Я указал Пирогову на санитаров, которые несли кого-то на носилках к нашей палатке-операционной.

Но я, к счастью, оказался неправ. Это не был очередной раненый, прибывший на вертолете с фронта. Госпитализировали молодую гречанку, у которой начались роды, и по просьбе ее свекра, ее отправили к нам. Муж гречанки ушел в крейсерство на каперском пароходе вместе с нашим «Североморском». Потому она считалась, как бы женой военнослужащего. К тому же роды были тяжелыми, и местные повитухи, убедившись, что им самим не справиться, сказали, что спасти роженицу могут только русские чудо-доктора.