- Мне пора, - говорю я. - Вечером обсудим кандидатуру Африки.

- Но чтобы аргументированно, - туманно произносит Матильда, стремительно удаляясь от трубки.

Двигаясь по направлению к нашей ванной, я встречаю пана Копыхальского. И наша ванная, и пан Копыхальский - это нечто особенное. Причем каждое (нечто) в своем роде. Поскольку человек априори является венцом творения (послушайте, Вы никогда не стояли в очереди в туалет?), то о нем в первую голову.

Пан Копыхальский - стопроцентный, чистокровный, чистопородный поляк, шестое или седьмое поколение предков которого живет в Киеве. Что не мешает, однако, сберечь самобытность польского характера, его темперамент, повадки и аристократические манеры. Он невысок ростом, худ, воспламеняется от любого брошенного на него взгляда, поэтичен и усат. Усы у него колючие, а поэзия - и того хуже. Потому что усы можно сбрить, а стихи?..

Наша ванная похожа на поэму сбрендившего гения. Она огромна и необъятна, как загрязненный химическими отходами океан. В ней все течет и все изменяется: отваливается пластами вечно сырая штукатурка, постоянно заклинивает кран горячей воды. Правда, кран с холодной водой тоже вторую неделю находится при последнем издыхании, но это уже стабильная агония, и мы к ней привыкли. Странного вида тряпочки замещают тут все технические новшества последних десятилетей; а желтый, как луна или сыр, кафель... Когда-то он здесь был, это точно.

Сама ванная спорит глубиной с Байкалом, объемами - с озером Чад, а вот возможность поплавать в ней приблизительно такая же, как в мираже, в пустыне Гоби. И все помещение сплошь заставлено тазами и тазиками разных форм и цветов, которые все соседи упоенно ссужают друг другу в период больших стирок или консервации.

- Я творил сегодня ночью, - сообщает мне пан Копыхальский, вытирая мокрую голову огромным ярко-оранжевым полотенцем. - А утром нажарил котлет. Ступайте, паненка, поешьте, а я почитаю Вам свой опус. Это не Мицкевич, но уже и не Тувим.

В скобках нужно отметить, что Тувим олицетворяет собой нижнюю границу его творчества. Я бы отказалась, но это нанесет серьезную травму его ранимой душе. Да и котлеты пану Копыхальскому удаются гораздо лучше, чем все остальное. Вот если бы он открыл кооперативное кафе... Но нет-нет, его бы атаковали мафиози всех рангов. Это как наркотик, один раз съешь, а потом уже никогда не меняешь квартиру, чтобы быть поближе к этому великому кулинару.

Я счастлива тем, что стихотворение оказалось небольшим, и даже сносным.

- Вы приняли это? - спрашивает пан Копыхальский, - В душу? Еще глубже?

- М-м, конечно, - отвечаю я предельно честно. Я глубоко убеждена в том, что желудок лежит глубже, чем душа. - Восхитительно.

Теперь я могу идти на то, что раньше называли службой.

- Выпейте филиджаночку кавы! - кричит мне вслед пан Копыхальский.

Но я всем телом изображаю отрицание: силы нужно беречь, впереди теплая встреча с сотрудниками. А у меня иногда возникает впечатление, что наша фирма не производит ничего, кроме пустых чашек из-под черного кофе, с сахаром или без оного.

- Тонечка! Тося! - доносится из недр нашей коммунальной пещеры. - Добрый день, птичка моя! У Вас еще сохранилась та помада от "Ланкома" карминового цвета? Она мне необходима теперь же, и больше, чем воздух.

Это Полина. Она артистка, контральто, концерты, филармонии, консерватории, букеты, необъятный бюст... Вот-вот, сначала входит бюст, затем уже Полина. Глядя на Руслану Пысанку, она скептически хмыкает. Но до Монсератт Кабалье ей еще далеко, особенно в плане вокала. Но уже близко к Марии Каллас - особенно, в личной жизни. С той только разницей, что бросил ее не миллиардер Онассис, а личность гораздо более скромная, но демонически притягательная. Откровенно говоря, я его ненавижу, за то, что он оставил Полину в ее непереносимом, удушливом, тоскливом одиночестве, потому что теперь мне приходится выслушивать подробнейший отчет об их совместном проживании как минимум три раза в неделю, и каждый раз со всеми подробностями.