— Грешен, много грешен, батюшко Кондратий Степанович! — ванька торопливо сдернул с городской каменной тумбы веревочную вожжу. — Оно ведь как получилось, господин Перфильев: подковку поправлял! А чтобы кормилица моя не баловала — накинул на чуток, а потом и забыл! Задремавши, стало быть, Кондратий свет Степанович!

— Задр-р-ремал он, каналья! Вот сволоку сей минут в часть, да рапорт пр-р-едставлю! А потом погляжу, куды ты со своей дохлятиной напр-р-равишься! А ну-ка спиной повернись, сукин сын… Ага, так и знал! Номер под воротником кой-как да вкось пришит, так что цифирь и не различить!

— Батюшка, не погуби! — бухнулся на колени не на шутку перепугавшийся ванька. — Дело-то известное, хозяин чуть свет со двора на промысел гонит! И возвертаться не велит, покуда двух с полтиною не привезу — так и спишь, как собака, не раздемшись. Вот оно и случается: пришьешь наскоро, во сне повернешься, а нитка-то возьми да и лопни! Вот те крест, батюшко Кондратий Степанович, счас прям побегу до съезжего двора, да все и исправлю, как следывает!

— И коляску перекрасить успеешь? — усмехнувшись, начал понемногу остывать городовой. — Ну-ка, скажи мне, горе луковое, каким цветом извощик екипаж свой красить должен, а?

— Известно, господин Перфильев: желтым, и никаким другим! Да только хозяин-то желтый цвет для економии вохрой разводить велит! Поправлю, ей-богу! Нынче же и поправлю!

— Поправит он! — проворчал городовой, шмыгая носом. — Пользуешься, негодяй, что из одной деревни мы с тобой, Пашка! Тут ходишь-ходишь, денно и нощно, прямо как собака, а ен заберется под полость и дрыхнет всю ночь! Гм… Слышь, Пашка, а погреться-то у тебя есть чем? Зябко под утро стало что-то!

— То исть как это нету чем хорошего человека уважить? — заблажил обрадованный Пашка, ныряя куда-то вглубь коляски и звякая стеклом бутылки. — Завсегда запасец держим-с!

— Тихо ты! — цыкнул городовой, опасливо озираясь по сторонам. — Я тебе не кто попало, а должностное лицо полицейского звания! Спятил, что ли: чтобы я на площади, на глазах у всех, чрез горлышко начал хлебать?! Давай-ка хоть до угла отьедь, там потемнее будет…

С тем на четверть часа городовой с извозчиком из-под фонаря и удалились, а потом и вернулись на биржу — городовой — изрядно повеселевший, гулко откашливался в густые усы, все еще хранящие запах терпкой «калганной», а ванька — слегка приунывший, поскольку у него-то на припрятанный «шкалик» были совсем другие планы!

— В обчем, гляди у меня, землячок хренов! — распрощался с Пашкой городовой. — Гм! А ты так без седоков и стоишь с вечера, что ли?

— А откель им взяться, седокам-то? — вздохнул «ванька». — Нонесь утром по расписанию только один варшавский и пришел поезд. «Первоклашек» всего трое-четверо было — их свои екипажи встречали. А которые третьим классом причапали — те до первых конок в зале да в буфете хоронятся. Берегут свои двоегривенные…

Ванька сплюнул с тоской, махнул кнутовищем, поклонился вслед благодетелю и, подумавши, полез было опять под полость досыпать до свету — да не получилось! Наблюдавший всю сцену воспитания ваньки пассажир из варшавского, из «третьеклассников», неслышно сбежал по ступеням дебаркадера и похлопал Пашку по плечу:

— Слышь, дядя, до Нескучного сада сколько возьмешь?

Тот обернулся, мгновенно обмерил-обшарил глазами нежданного седока. Росту пассажир был обыкновенного, только левый рукав пальтеца нерусского покроя зашпилен — убогий, стало быть.