— Ты знаешь, Боев, — меня идеология не интересует. Я технократ. Им я был раньше, им же я являюсь сейчас, так что у меня нет оснований считать себя предателем. Меняются обстоятельства, над которыми мы не властны — ни ты, ни я. Могут, правда, спросить: почему я раньше служил одним, а теперь служу другим? Как им объяснить, этим твердолобым, что есть нечто гораздо большее, чем правительства, которые приходят и уходят, и что наше призвание — служить этому бо́льшему. Это аксиома, а аксиомы, как известно, не нуждаются в доказательствах.

Он умолкает и смотрит на меня, — вероятно, ожидая одобрения своих слов.

— Верно, — соглашаюсь. — Таблица умножения в доказательстве не нуждается.

— Оставь таблицу умножения. Здесь речь кое о чем повыше. Речь о народе. Об Отечестве. О Болгарии.

При этих словах в тоне Манасиева звучит еле уловимая горечь.

— Сегодня, Боев, наша Болгария — это ограбленная страна.

И, немного помолчав, добавляет:

— Ее сделали нищенкой!

В душном помещении повисает тишина. Шум с улицы Царя Шишмана едва просачивается сквозь задернутые занавески.

— Нельзя ли открыть окно? — спрашиваю.

— Не стоит. Я открою дверь в коридор.

В зеленоватом сумраке становится чуть прохладнее. Это некоторым образом сказывается и на эмоциях полковника. К нему возвращается сухой служебный тон:

— Все эти разговоры о том, что разведка у нас упраздняется, могут в какой-то степени касаться военной разведки. Наша же деятельность будет только расширяться. Жулики, воспользовавшиеся неразберихой в стране, чтобы нажиться, поспешили вывезти награбленное за границу. Наша задача — вернуть хотя бы его часть.

— …Чтобы эту часть тут же разворовали другие.

— На этот счет мы уже подстраховались.

— Но ведь существует Интерпол.

— Да. И неплохо работает. Однако он работает не на нас, а на свое начальство. Есть еще международные полицейские и судебные органы, но и там все то же самое. Передать нам мелкого автоугонщика или сутенера — это пожалуйста. А вот когда дело касается какой-нибудь крупной акулы с большими деньгами, тут они нам никогда не помогают.

Снова делает паузу.

— Стало прохладней?

— Чуточку.

— И наверное, хочешь курить?

— Ну…

— Можешь закурить. Здесь где-то должна быть пепельница.

Великодушно дожидается, пока я закурю, и продолжает:

— Я понимаю, что наш разговор напоминает вербовку. Но речь, Боев, идет не о вербовке. Ты завербован с того самого момента, как вошел в систему, с первого рабочего дня. Ты прошел сквозь огонь, воду, уловки врага и идиотизм собственного ведомства. Ты агент, и мне незачем тебя вербовать.

— Я уже не агент.

— Глупости. Священник может стать расстригой, но настоящий агент никогда не станет бывшим.

— Агент агенту рознь.

— Верно. Но я говорю о настоящих агентах, компетентных и незаменимых. Ты ведь слышал о Вернере фон Брауне, создателе первых реактивных ракет. Нацисты этими ракетами уничтожали союзников Америки, однако американцы его не только не расстреляли, но и наделили всяческими привилегиями и предоставили все необходимые условия для создания новых поколений ракет. Ты понимаешь, что я имею в виду? Ты мне нужен как специалист, и мне совершенно безразлично твое мнение относительно того, бытие ли определяет сознание, или наоборот.