— Знаешь, — говорит Табаков, когда мы выходим из машины и направляемся к мотелю, — если ты не очень рвешься послушать своего Моцарта, то я предложил бы не тащиться в Зальцбург.

— Насчет Моцарта это ты придумал, — отвечаю. — И только лишь затем, чтобы я спросил тебя, когда он умер. Не уверен, правда, что ты сможешь ответить на другой вопрос: когда он родился?

— Хватит биографических подробностей. Давай-ка лучше зайдем посмотрим, чем тут можно перекусить. Говорят, есть на свежем воздухе не так уж вредно.

В этот солнечный послеобеденный час еще тепло, но здесь горы, и прохладный ветерок тоже горный.

— А эти двое? — спрашиваю.

— Их место в машине. В багажнике достаточно припасов. Чтобы подчиненные тебя уважали, первое условие: никаких поблажек!

И, принимая у подошедшего кельнера меню, погружается в проблему выбора блюд.

Воздержусь от подробного описания заказа, чтобы избежать многословия. С этой же целью опускаю описание самого процесса поглощения пищи. Когда наступает заключительный этап с кофе и миниатюрной рюмкой французского коньяка, позволяю себе заметить:

— Рад за тебя: может, здоровье у тебя и не самое хорошее, зато аппетит отменный.

— Ты не представляешь, насколько ты прав. Ибо именно потеря аппетита — первый зловещий признак зарождающейся злокачественной опухоли. Ничем таким я не страдаю, не надейся. У меня нет диабета, нет в прошлом перенесенного инфаркта, и старческое слабоумие мне не грозит. Правда, что касается печени и желудка, тут дело обстоит несколько иначе, но для чего тогда придуманы диеты, как не для того, чтобы наказывать нас более долгой жизнью.

— Но ни о какой строгой диете твое телосложение не свидетельствует.

— Это обманчивое представление, дорогой. Как раз в соответствии со старым правилом, гласящим, что дела не таковы, какими кажутся.

Он страдальчески вздыхает и похлопывает себя по животу, словно бы желая удостовериться, не увеличился ли он в размерах.

— Поскольку ваши проверяли меня на наличие слабых мест, тебе, вероятно, известно, что я человек без пристрастий. Бабником я никогда не был. Пьянство мне противно, поскольку никогда не мог понять, что за удовольствие мутить ясный ум алкогольным отупением. Карты и рулетка — глупое подражание той серьезной азартной игре, в которую я играю, занимаясь бизнесом. И что остается? Остается самое простое, насущное и приятное — хорошая еда.

— И забота о человеке, — подсказываю.

— Вот именно. Притом о самом главном человеке — о самом себе. Если это тело и эта голова покорно служат тебе с утра до вечера, то разве не твой долг позаботиться об их добром здравии?

— Да ладно, перекусил двумя-тремя сандвичами, запил их чашкой кофе — и довольно.

— Дикость. Это все равно, что излить свое семя на женщину и думать, что это и есть любовь.

— Тебе лучше знать.

— Гурман и обжора, Эмиль, не одно и то же. Но это способен понять лишь человек с достаточными средствами, имеющий возможность познать тонкости хорошей еды.

— Допускаю, что ты прав.

— И раз уж я упомянул любовь, то должен тебе сказать, что у этих двух пристрастий — к женщине и к еде — много общего. И то и другое реализуется в три этапа. У бабника — сначала половое возбуждение, потом его удовлетворение, а затем пресыщение, часто сопровождающееся истощением кошелька. У гурмана же — сначала хороший аппетит, потом наслаждение от процесса потребления, а затем полнота. Только у меня, Эмиль, в результате обязательной диеты из трех этапов выпал самый главный — божественное наслаждение пищей — и остались лишь две муки: неудовлетворенный аппетит и большой живот.