Государь стянул мягкую кожаную перчатку, протянул руку:

— Я горжусь, что среди моих подданных есть подлинные герои.

Батюшев поспешил предложить:

— Может, дадим Аполлинарию Николаевичу эту агентурную кличку — Герой?

Соколов поморщился:

— Это нескромно, похоже на насмешку. Представьте: я подписываю донесение: Герой. Смех, да и только!

Государь заметил:

— Если не возражаете, господа, пусть кличкой станет S-25. — Окинул взглядом собеседников. — Кто из вас сумеет расшифровать?

Батюшев задумчиво уставился в небо, а Соколов ответил:

— Полагаю, что S — первая буква моей фамилии в латинском написании. Но что означает двадцать пять?

— То, что это агентурное имя вы, Аполлинарий Николаевич, получили в замечательный рождественский день — двадцать пятого декабря.

— Да, очень удачно. Поздравляю с крещением. Будете новым именем подписывать свои сообщения, — сказал Батюшев.

Государь сделал шаг к Соколову, встал так близко, что ясно ощутился тонкий аромат изысканного цветочного одеколона «Рубидор». Государь вдруг понизил голос, словно кто-то мог в этой беспредельной ночной пустыне услыхать:

— Если, Аполлинарий Николаевич, не приведи Господи, с вами случится самое плохое, обещаю: я самолично расскажу о подвиге вашему батюшке и вашей супруге.

— Спасибо, государь. У меня единственная просьба: позаботьтесь о супруге Мари и моем сыне Иване. Ему еще нет трех лет.

— Я сделаю все, что будет в моих силах, — заверил государь. — Простите, я должен немного погулять в одиночестве. Утром мне делает доклад морской министр Григорович. Речь, кстати, пойдет и о подводной войне. — Выпустив клуб морозного пара, с горечью произнес: — Ах, проклятая война! Приходится жертвовать… — быстро поправился, — рисковать самыми лучшими людьми. Я буду молиться за вас, граф.

И государь, странно одинокий в этом обширном заснеженном пространстве, зашагал в темноту, а вскоре смешался со страшно чернеющими на снежном пространстве деревьями.

Соколов долго глядел вслед государю, и от тяжелого предчувствия сжалось сердце: «Увижу ли еще раз?»

Лунный свет

Государь вернулся в уютное тепло Александровского дворца. Пройдя в кабинет, подошел к высокому окну, открыл его. В лицо ударил острый морозный воздух, заслезился правый глаз, который в последнее время быстро уставал, и его порой сводила резкая боль.

В мире царила небывалая тишина. Снег около дворца был ярко освещен светом, шедшим из окон. На дороге снег был изрезан полозьями, зато в парке лежал пушистым, нетронутым покрывалом, изумрудно искрился под луною. Горьковато тянуло дымом.

Около подъезда, поскрипывая по снегу валенками, расхаживал с винтовкой караульный. Государь узнал в нем старослужащего рядового Лаврова. Тот на звук открываемой рамы поднял голову, поглядел на своего царя и, как показалось тому, улыбнулся доброй улыбкой. И опять часовой продолжил топать по отведенной для этого линии.

Государь почему-то умилился всей этой зимней картиной, этому солдату из деревенских, который покинул семью и кров, чтобы охранять своего царя. Невольно вспомнились стихи наделенного божественным поэтическим даром великого князя Константина Романова. Глубоко вдыхая ледяной воздух, государь тихонько, чуть шевеля губами, прочитал:

На душе, измученной многими неурядицами, стало как в далеком детстве — сладостно и покойно, хотелось в молитвах благодарить Создателя за свою жизнь, за чарующую красоту мира. Государь перекрестился: «Да будет, Господи, воля Твоя, а не моя».