— А почему жрец с ним разговаривает?

— Саддукей заверяет римлянина, что мы его уважаем. Если на похоронах его матери устроят резню, это никуда не годится.

— Так он за нас, значит, беспокоится.

— За себя он беспокоится. Только за себя.

— Нельзя говорить так о жреце Храма, Джошуа. — Я впервые слышал, чтобы Джош высказывался против саддукеев, а потому перепугался.

— Мне кажется, сегодня этот жрец поймет, кому на самом деле принадлежит Храм.

— Джош, не нравится мне, что ты так говоришь. Может, нам лучше домой пойти?

— Помнишь, мы нашли дохлого жаворонка?

— У меня очень нехорошее предчувствие. Джошуа ухмыльнулся. В глазах его заискрились золотинки.

— Спой свою панихиду, Шмяк. Мне кажется, Мэгги понравилось, как ты поешь.

— Правда? Ты действительно так думаешь?

— Не-а.

Женщины обернули тело покойницы в лен и умастили миррой. В потной вони скорбящих я различал ароматы сандала и жасмина. Я тоже пробрался вперед и встал рядом с Джошем. Тем временем он не спускал глаз с трупа за спиной жреца, и все лицо его сосредоточенно напряглось. Джошуа дрожал, будто на пронизывающем ветру.

Жрец дочитал и запел. Вступил наемный хор — певцы прибыли сюда специально из Иерусалимского храма.

— Хорошо быть богатым, а? — шепнул я, ткнув Джоша локтем под ребра. Он не обратил внимания и только сжал покрепче кулаки. На лбу его выступила вена. Он прямо-таки прожигал покойницу взглядом.

И тут она шевельнулась.

Сначала просто дрыгнулась. Дернулась рука под льняным саваном. Похоже, заметил один я.

— Нет, Джошуа, не надо.

Я поискал взглядом римлян: те стояли кучками человек по пять, по периметру всей толпы. Судя по виду, им было скучно. Их руки лежали на рукоятках коротких мечей.

Труп дрыгнулся снова и поднял руку. В толпе ахнули; завопил какой-то мальчишка. Мужчины подались назад, а женщины — вперед, посмотреть, что происходит. Джошуа упал на колени и прижал кулаки к вискам. Жрец выводил свою песню.

Труп сел.

Певцы умолкли, и сам жрец в конце концов обернулся к своей покойной матери, а та спустила ноги с каменной плиты. Похоже, она собиралась встать. Жрец попятился в толпу, отмахиваясь скрюченными пальцами от воздуха у себя перед носом, будто кошмарное видение возникло из каких-то сгустков пара.

Джошуа раскачивался, не поднимаясь с колен, и по щекам его струились слезы. Труп встал, по-прежнему накрытый саваном, и повернулся, будто озираясь. Я заметил, как несколько римлян выхватили мечи. Центурион взгромоздился на запятки своей колесни-цы и подавал воинам сигналы сохранять спокойствие. Снова повернувшись, я увидел: толпа скорбящих отхлынула, и нас с Джошуа все бросили. Мы остались в полной пустоте.

— Прекрати немедленно, Джош, — прошептал я ему на ухо, но он все раскачивался, не сводя с покойницы взгляда, а та уже сделала первый шаг.

Толпу шагающий труп, похоже, загипнотизировал, но мы-то с Джошем торчали посреди площади один на один с покойницей, и я понимал, что еще секунда — и все заметят, как Джошуа раскачивается в пыли. Я обхватил его шею локтем и поволок прочь от трупа — в самую гущу мужчин, которые пятились и выли, выли и пятились.

— Как он? — раздался голос у меня над самым ухом. Я обернулся: рядом стояла Мэгги.

— Помоги мне его оттащить.

Мэгги схватила Джошуа за одну руку, я — за другую, и мы поволокли его. Тело Джоша одеревенело, точно посох, но глаз от покойницы он не отрывал.

А та шагала к своему сыну. Жрец медленно отступал, размахивая свитком Торы, как мечом, и глаза у него были размером с блюдца.

Наконец женщина рухнула в пыль, дернулась еще разок и затихла.