Монах провел лас по узкой лестнице в длинную щель коридора — там по бокам тянулись открытые норки высотой где-то по пояс. Наверняка монашеские кельи, ибо в каждой каморке едва мог вместиться лежа человечек небольших размеров. На полу — соломенные циновки, в головах — скатанные валяные одеяла, но ни единого признака хоть каких-то пожи-ток я, проходя по коридору, не наблюдал. Да и деть их там было бы некуда. Закрыться от мира тоже не представлялось возможным, ибо дверей не было как таковых. Короче говоря, очень напоминало тот дом, где прошло мое собственное детство, хотя легче мне от этого не стало. Почти пять лет сравнительного изобилия и роскоши в крепости Валтасара меня избаловали. Я тосковал по мягкой постели и полудюжине китайских наложниц, что кормили бы меня с рук и натирали мое тело пахучими маслами. (Я же говорю — избаловали.)

Наконец монах ввел нас в большой зал с высоким потолком, и я понял, что мы уже не в человеческой постройке, а в огромной пещере. В дальнем конце ее, скрестив ноги, сидела каменная статуя человека: вежды сомкнуты, покойные руки на коленях чуть вытянуты вперед, большие и указательные пальцы сведены в кольца. Статую освещали оранжевые свечи, над бритой головой курился дым благовоний — похоже, человек молился. Монах — наш провожатый — испарился куда-то во тьму, клубившуюся по краям пещеры, и мы с Джошем осторожно приблизились к статуе, пытаясь не споткнуться на ухабистом полу.

(Нас уже давно не удивляли и не возмущали кумиры и идолы. Весь мир и произведения искусства, что видели мы в своих странствиях, похоже, сгладили даже эту строжайшую заповедь. Когда я спросил Джоша, он ответил просто: «Бекон».)

Громадный зал и служил источником звука, поразившего нас еще у входа. Судя по кельям, в хоровом гудеже участвовали по меньшей мере человек двадцать, хотя эхо в пещере отзывалось такое, что певец мог оказаться один. Или тысяча. Едва мы приблизились к изваянию, раздумывая, из какого камня оно вырезано, статуя открыла глаза.

— Это ты, Джошуа? — спросила она на чистом арамейском.

— Да, — ответил Джош.

— А это еще кто?

— Мой друг Шмяк.

— Теперь он будет зваться Двадцать Один, когда возникнет нужда его позвать, а ты будешь Двадцать Два. Здесь у вас нет имен.

Статуя, конечно же, оказалась никакой не статуей. То был сам Гаспар. Оранжевое пламя и полная неподвижность вкупе с отсутствием всякого выражения на лице сыграли с нами этот трюк. Наверное, смутило нас и то, что мы ожидали увидеть китайца, а этот человек, похоже, был выходцем из Индии. Кожа темнее нашей, на лбу красное пятнышко — такие мы видели у индийских торговцев в Кабуле и Антиохии. Трудно сказать, сколько ему лет, поскольку ни волос, ни бороды он не носил, а лицо не прорезала ни единая морщина.

— Он Мессия, — сказал я. — Сын Бога. Ты приходил к нему на день рождения.

По-прежнему ноль эмоций. Гаспар сказал:

— Если хочешь научиться, Мессия должен умереть. Убей его завтра же.

— Прошу прощения? — переспросил я.

— Завтра научишься. Накормите их, — произнес Гаспар.

Из сумрака выступил еще один монах — вылитый первый — и взял Джоша за плечо. Он вывел нас из часовни обратно к кельям и показал, где мы будем жить. Потом забрал у нас котомки и ушел. Через несколько минут вернулся с двумя мисками риса и кружками жидкого чая. И опять ушел, за все время не сказав ни слова.