Так прошла неделя, потом вторая. Агнесса всякий раз с нетерпением ждала прибытия в город почтовой кареты. Было еще слишком рано: вряд ли Орвил успел получить письмо и отправить ответ; возможно, написание ответа, само по себе, было делом не одного дня, но Агнесса сейчас не могла жить не торопя события. По ней лучше была лихорадка ожидания, чем меланхолия, — она очень боялась утонуть в печали. Потерять веру в возвращение — страшнее этого ничего быть не могло. Она часто мысленно перечитывала свое письмо к Орвилу и задумывалась, верно ли оно было написано. Она писала в таком сильном смятении, что оно получилось, пожалуй, слишком эмоциональным, но Агнесса думала о том, что если Орвил, искренне любящий ее Орвил, решил простить, если он соскучился и тоскует, то не имеет значения, каким получилось послание, главное, в нем были слова любви… Не может быть, чтобы Орвил не поверил в ее искренность! Хотя после того, что случилось… И Агнесса, вновь и вновь в мыслях возвращалась к содеянному, холодела, заставляя себя называть вещи своими именами: во-первых, она много раз переходила границу, установленную законами ее общества (дама ее круга не должна и близко подъезжать к тому кварталу, где бывала она, и тем более, без спутника), во-вторых, попирая мораль, шла наперекор человеческим законам, обманывала мужа, проводя столько времени наедине с другим мужчиной, и, самое страшное, она и сейчас жила неправедно и неверно — под одной крышей с бывшим любовником, ела и пила с ним за одним столом, и если бы только это! Она укрывала в своем доме беглого каторжника с сознанием решимости пойти на все, только бы спасти его от расплаты… Господи, кто ей поверит и кто простит!

Агнесса облегченно вздохнула, когда Джек начал уходить из дома на весь день. Вообще-то, он ей не докучал, но все равно, так было лучше. Джек появлялся только вечером, и Агнесса не знала, где он пропадает: они почти не разговаривали. Джек теперь как будто тоже к этому не стремился. Агнессе (как ей самой казалось) были понятны его проблемы, своими же она с ним делиться не хотела и не могла. Она иногда думала: Джек прав, сказав, что они могут быть близкими как люди и особенно сейчас, но Агнесса боялась откровенничать с ним. Пусть у каждого из них будет свое одиночество. Она построила в своей душе стену и не хотела ее ломать, отчасти потому, что не знала, что откроется за ней: тихая заводь или бушующий океан. Порой она начинала опасаться: что будет, если Орвил решит приехать за нею и застанет в доме Джека? Но она с ужасом осознавала, что ничего подобного не произойдет. Она здесь, а Орвил там, и там останется; в такие минуты сердце ее разрывалось на части, а особняк начинал казаться тюрьмой. Она страшно тосковала по детям и думала, что худшего наказания, чем разлука с ними, нельзя было придумать. Детям Агнесса написала тоже, правда, позднее, фальшиво-спокойное, даже радостное письмо.

Вскоре Джек принес ей деньги, потом еще и еще. Она испугалась и не хотела брать, но, увидев, как он обиделся и разозлился, взяла, понимая причину его злобы: он подумал, что она заподозрила его в каких-то темных делах. Агнесса не стала расспрашивать, чувствуя, что ему неприятны эти разговоры, но однажды, возвращаясь со станции, куда ездила в очередной раз в надежде получить письмо, увидела в окошке кареты, как он идет домой со стороны порта. Агнесса заметила: Джек выглядел совсем чужим, почти незнакомым человеком; если бы экипаж не остановился в тот момент, когда он проходил мимо, Агнесса подумала бы, что обозналась. Он шел с видом вроде бы независимым и безразличным, но там, под внешней оболочкой, угадывалась такая глубокая, временами проступавшая настороженность… Он был похож на человека, идущего во тьме по незнакомой местности. С нею, Агнессой, Джек держался иначе, возле нее он как будто чувствовал себя в безопасности. Он вел себя так, словно мир делился на две части: она — и все oстaльнoе. Она не знала, правда ли то, что только с нею он мог бы стать счастливым.