Он совершенно не собирался превращать Мадлен в осведомительницу; по мнению Эдуарда, это было бы попросту бесчестно, а значит, и недопустимо. И, с трудом преодолев неловкость, он вынужден был объяснить это Мадлен. Чтобы ни слова об остальных членах семьи, ни ползвука о том, чем они заняты, что их тревожит, о чем говорят. Он требовал от Мадлен одного: хорошо ухаживать за его дочерью, чтобы она была счастлива и здорова. «И только раз в год, в день ее рождения, я хотел бы получать ее фотографию, небольшую», — рискнул попросить он. Мадлен кивнула; коротенькие записочки, которые говорили ему так много и ничего не говорили, — это ее идея, писать он не просил. Но у него не хватало духу запретить их.

 Беседуя с Мадлен, он был краток: только перечень просьб, он всегда бывал немногословен, когда не хотел выдать своих переживаний. Но мысли его мучительно крутились только вокруг того, что он знал и что жаждал узнать. Счастлива ли Катарина? А ее мама — счастлива? Чем занимается? Как проходят ее дни? О чем она думает? О чем говорит? Что чувствует? Любит ли своего мужа? А Катарина? Любит ли она Льюиса Синклера? И как она его называет? Папой?

 Да, да, эти вопросы все еще мучили его, эти и тысячи других, и он — о гордыня! — он презирал себя за ревнивое свое любопытство и никому в нем не признавался. Он же сам сделал выбор и теперь изо всех сил старался не сойти с курса.

  Все хорошо, он понимал, добрая Мадлен хотела его успокоить. Ну а если бы вместо слова «хорошо» было написано «нехорошо»? Ну да, все плохо, мучительно, ненадежно, девочка страдает… И что тогда? Эдуард устало уронил голову на руки. А ничего. По привычной своей осмотрительности он, конечно же, не мог не предвидеть всякие варианты. И поэтому проконсультировался с юристом, изложив ему предварительно некоторые детали — естественно, не называя имен. Юрист осторожно на него посмотрел, видимо, сочувствуя. Сложив ладони в замочек, сказал:

 — Изложенные вами, господин барон, обстоятельства имеют в своде законов вполне четкое толкование. — Помолчав, он уточнил: — Существует термин «предполагаемый отец». В случае, описываемом вами, предполагаемый отец не имеет прав. Равно как и претензий, — мягко добавил он.

 — Никаких?

 — Никаких, господин барон.

 …Эдуард встал. Заперев ящик стола, опустил ключ в карман. Прочь от этого стола, от этого дома… Выведя из гаража одну из своих машин, черный «Астон-Мартин», он целый час на хорошей скорости колесил по парижским улицам. Темнело, он несся в темноту, слушая Бетховена, фортепьянные пьесы «Семь багателей» в исполнении Шнабеля, запись 1938 года. Он очень любил эту запись и часто ставил дома. Музыка, поначалу печальная и нежная, потом становится все более мощной и грозной, пьяняще-радостной, взрывается бурей звуков.

 Вернувшись домой, он велел своему слуге Джорджу принести бутылку арманьяка. И вот бутылка принесена, Джордж ушел; Эдуард достал сценарий и снова в него погрузился.

 К сценарию фильма, на сей раз именуемого «Эллис», были приложены отзывы литературных и прочих консультантов, подвизавшихся теперь в «Сфере»: кто-то хвалил, кто-то ругал. Эдуард отодвинул их в сторонку и занялся исключительно сценарием. Он был длинный, рассчитанный явно не на традиционные полтора часа; Эдуард читал его два часа, внимательно, делая на полях пометки.

 Начало: Эллис Айленд, 1912 год, действие раскручивается вокруг трех семейств — ирландского, немецкого и мадьярских евреев. Показано, как они постепенно превращаются в американцев. Становление нации, так сказать. Надо полагать, непременно лягнут за сходство с Гриффитсом [17] , подумал Эдуард, то-то удивится наш гений Ангелини.