Я тоже отправила во Флоренцию самое ценное, что имела, но не смогла расстаться с книгой Фичино, которую подарил мне сер Джованни, с гадальными картами и бумагами Маттео. При мне остались его дневник, магические схемы и таинственный коричневый порошок.

Как будто бы я могла призвать ангела теперь, по прошествии стольких лет, когда все уже осталось позади. Вряд ли он желал спуститься с небес и спасти нас всех.

Лишенный парчи и бархата, ковров, картин, гобеленов и изысканной мебели, Парадиз сделался пустынным и призрачным, наши голоса отдавались эхом от голых стен и полов. Не звучал детский смех, не слышалось голосов слуг, вместо того доносились отрывистые приказы командиров, которые муштровали солдат во дворе. Катерина отпустила всех домашних слуг, которые испугались грозящего вторжения, велела мне переехать в ее спальню и ночевать в одной постели с ней. Зима была уже не за горами, и серое небо, постоянно сочившееся дождем, лишь добавляло нам пессимизма.

Однажды глубокой ночью, за несколько часов до рассвета, я проснулась от раскатов грома и поняла, что Катерины в постели нет. Я негромко позвала, но не услышала ответа. Обеспокоенная, я зажгла лампу. Госпожи не было в комнате, поэтому я встала и босиком пошла по холодному каменному полу Парадиза, отыскивая ее.

Я интуитивно свернула в узкий, тесный коридор, ведущий к уборной. По ночам Катерина обычно предпочитала пользоваться горшком, особенно в холода. Каждое утро я выносила его в уборную и выливала содержимое в ров с высоты в несколько этажей.

Очевидно, этой ночью все было иначе. Я увидела, что дверь уборной открыта и внутри горит свет. Заткнув нос от вони, я заглянула в каморку и обнаружила там Катерину.

Она была так поглощена своей работой, что не услышала моих шагов. На каменной скамье, подальше от отверстия, над которым полагалось делать свои дела, стояла лампа, рядом с ней я увидела плоскую миску, дно которой едва закрывала какая-то жидкость. Здесь же лежал пергамент и валялся на боку чудесный флакон из перламутра, заткнутый пробкой. Лицо Катерины до самых глаз закрывал старый шерстяной шарф, на руках у нее были толстые кожаные перчатки для верховой езды. Она старательно макала в жидкость на дне миски кусочек нечесаной шерсти размером с монету, затем быстро, не давая высохнуть, пропитывала ею пергамент и дожидалась, пока влага впитается.

— Яд! — не удержалась я, вдруг догадавшись о сути происходящего.

А я-то недоумевала, зачем она оставила в крепости такую дорогую вещицу, не отправила ее во Флоренцию.

Катерина снова макнула шерсть в жидкость, затем повернулась ко мне. Ее голос был заглушен шарфом, но жесты оказались предельно ясными. Мол, ничего не трогай и немедленно уходи.

Я вернулась в постель. Когда Катерина наконец пришла, без шарфа и перчаток — скорее всего, они отправились в ров под стеной, — у нее в руке был перламутровый флакон. Она скрылась в чулане и спрятала его на дне одного из двух оставшихся сундуков. Потом госпожа вышла, и я поливала ей из кувшина, пока она мыла руки над тазом.

Когда графиня вытиралась, я снова спросила:

— Это же яд, мадонна, ведь правда? — В моем голосе звучало явное неодобрение.

Катерина забралась в постель, натянула на себя покрывало и сказала совершенно обыденным тоном:

— Это подарок от Родриго Борджа, сделанный им много лет назад.