Эгоистичный ли я человек? Этот вопрос часто приходил мне в голову, и я всегда давал на него однозначно отрицательный ответ. Я не жалею денег на благотворительность. И не я один – многие обитатели «Гибискуса» жертвуют средства, причем от чистого сердца. Мы старательно избегаем любого соприкосновения со страданием и бедами, и не важно, кому плохо – людям или «братьям нашим меньшим». Дело не в трусости. Просто интерес к другим влечет за собой потерю толики тепла, а все мы так чувствительны к холоду! Ничего не поделаешь, возраст. Не моя вина, что я больше не сияю от счастья.

Но я не глупец и не простофиля. Не притворяюсь беззаботным, не играю в веселость. Я прекрасно знаю, почему все они, все без исключения, делают вид, что «воспринимают жизнь с хорошей стороны». Хоровой кружок, лекции в университете, турниры по бриджу… все это сродни транквилизаторам. Горькая правда жизни – они всеми силами пытаются ее не замечать, но она терзает их – заключается в том, что в глубине души притаилось ожидание. Да, мы ждем. Конец близок! В часы одиночества мы слышим, как он приближается. Ожидание заставляет нас торопиться. Нужно разговаривать – не важно с кем, все равно о чем. Баловать себя вкусной едой, играть в карты, ходить в казино, ибо гул окружающей жизни отвлекает и успокаивает. Страх – эгоизм стариков. Сколько раз я ловил себя на таких вот мыслях: «Я покупаю последнюю в этой жизни пару обуви!» или: «Это пальто наверняка переживет меня!» Подобные размышления ничуть меня не беспокоят, потому что я не боюсь смерти. Но остальных она ужасает, и они предпочитают заткнуть уши, учить русский, посещать выставки, выслушивать чужие признания и объедаться пирожными.

В восемь приходит Клеманс, чтобы сделать мне укол.

– Давайте поворачивайтесь, да поживее!

Со всеми своими пациентами Клеманс обращается с грубоватой нежностью. Она толстая, краснолицая, резкая, выговор у нее слегка просторечный, как у крестьянки. Эта женщина без возраста больше чем медсестра, она – устный журнал.

– У мадам Камински никакой не аппендицит. Так сказали, чтобы не пугать бедняжку, но все куда хуже.

Она понижает голос.

– Вы меня понимаете?

Главное – не называть вслух имя «зверя», жуткой опасности, которую никогда не удается обнаружить вовремя, сколько бы процедур и обследований человек ни проходил.

– Родственников уже предупредили, – продолжает Клеманс. – Старушку увезли в клинику, но она неоперабельна.

– Сколько ей лет? – Я не смог удержаться от вопроса.

Никто не способен промолчать, когда человек, пусть даже незнакомый, оказывается в смертельной опасности. Услышав ответ, впадаешь в задумчивость, делаешь выводы, сравниваешь.

– Будет девяносто шесть, – сообщает Клеманс. – Согласитесь, в таком возрасте пора подумать об… уходе. Ее квартира уже обещана другим постояльцам.

– Воистину от вас ничего невозможно утаить.

– Да ладно вам, не такая уж я и вездесущая!

Клеманс издает смешок, более уместный в устах юной девушки, а не крепко сбитой тетки.

– Мадемуазель де Сен-Мемен попросила подменить ее на несколько минут, и я заметила письмо на столе.

– Так вы еще и письма чужие читаете? Ну и дела!

– Как вам не совестно, мсье Эрбуаз! Я только взглянула.