– Где ты пропадала, Вера? – спросил Афиноген Ильич. – И так бледна… Устала?

– Да, дедушка, я очень устала. Я была там. Я почти видела, как всё это было, – ответила тихо Вера. – А потом ходила по городу. Всё не могла успокоиться. Очень было мне страшно… Что же теперь будет? Революция?

– Всё спокойно. Никакой революции не будет, – сказал Карелин. – Трактиры и кабаки закрыты. Все меры приняты.

– Да никакой революции никто и не боится, – сказал Порфирий. – Кабацкий разгул полезно предупредить.

– Да, всё спокойно, – подтвердил Гарновский.

– Это спокойствие ужасно, – сказал Порфирий. – Их, этих негодяев, народ должен был разорвать всех до единого. Взяли одного, какого-то Грязнова, оказавшегося Рысаковым. Другой цареубийца, не приходя в сознание, умер в Конюшенном лазарете… Сведётся к одному, а их много. Всех надо раскрыть и публично повесить. А тут спокойны. Вот кто был по-настоящему предан государю-мученику – это его собака Милорд… Представьте, так расстроился, что его паралич хватил, не пережил своего хозяина.

Афиноген Ильич посмотрел на стоявших подле его стула в ожидании чайного сухарика Флика и Флока и сказал:

– Ну а вы, подлецы, если меня так принесут, что будете делать? Расстроитесь или нет?

«Подлецы» дружно виляли хвостами вправо и влево и смотрели преданными собачьими глазами в глаза старому генералу.

– Вам сдавать, – сказал Карелин.

В кабинете воцарилось молчание. Вера забилась в тёмный угол, графиня Лиля разливала по стаканам чай, стараясь не шуметь.

Слышались отрывистые голоса играющих:

– Два без козырей…

– Три в червях…

– Фу, фу, фу, какая игра-то, – проговорил, отдуваясь, Порфирий. – Во всём рука Господня. Могла быть и конституция. Чего, кажется, хуже… Папа, тебе ходить.

Из своего угла Вера страшными, безумными глазами смотрела на них.

«Вот она – жизнь! – думала она. –  Т а к о г о  государя убили. А тут – «два без козырей», «три в червях»! Да ведь это то же самое, что «Ванька, дьявол, будет тебе бар возить – государя разорвало на четыре части»… Нет, никогда и ничем их не прошибёшь… Никакими бомбами…»

XXVIII

С раннего утра Вера уходила из дому и бродила по городу. Она всё ждала – революции.

Петербург принимал обычный вид. Постепенно убирали с перекрёстков конных казаков, наряды полиции становились всё меньше.

Четвёртого марта открыли подкоп на Малой Садовой, там поставили рогатки и сапёры вынимали мину.

Восьмого марта в печальном и торжественном шествии перенесли тело государя из Зимнего дворца в Петропавловский собор, и туда началось паломничество петербургских жителей, чтобы поклониться праху царя-мученика.

Дивно прекрасный лежал государь в гробу. На груди, у скрещенных рук стоял небольшой образ Спасителя. Кругом груды цветов и венков и почётная стража в зашитых чёрным крепом мундирах.

Рано утром Вера шла по Невскому и вдруг увидала Перовскую.

Страшно бледная, с опухшим лицом, Перовская шла Вере навстречу. Она обрадовалась Вере.

– Соня, пойдём, поговорим… Так тяжело у меня на сердце.

Они прошли в кофейную Исакова и сели в тёмном углу.

– Только у меня денег вовсе нет, – сказала Перовская, – и я два дня ничего не ела.

Вера заказала кофе и пирожки, и Перовская, оглянувшись, заговорила:

– Я сама не своя. Ты слышала, может быть, – Рысакова хотели судить военно-полевым судом и уже четвёртого марта казнить… Андрей узнал об этом и написал заявление.