6

 Наверное, мой характер людей шокирует. Особенно, что рассказываю о депрессии я с долей юмора, но что тут поделаешь... Бывает. Если бы не это чувство юмора, я сошла бы с ума от боли. Да, я способна была посмеяться над выходками Мишки, язвительностью Димы, над приключениями Кати, которая вечно куда-то влипала, но это не значит, что мне не было больно... Просто под влиянием рутины боль куда-то уходила... Увы, на время.

 Именно ирония помогла мне выжить в те дни. Именно она удерживает меня теперь от рассказов о бессонных ночах, о мокром от слез плюшевом мишке - единственным свидетелем моего горя, о брошенной о стенку книге, где так красиво была описана любовь. В моей любви не было ничего красивого. Была лишь боль. Она сжигала меня изнутри, и лишь легкомысленная компания друзей помогала мне тогда выжить. Как я не сошла с ума или не спилась, я не знаю! Сама не знаю! Может, спас крепкий юношеский организм, может, приближающаяся сессия, может, Александр и приключения Мишки - не знаю!

 После того вечера с Александром я нашла новый способ преодолеть мою боль. Старым было днем забыться в общении и лекциях, вечером - в телевизоре и домашней работе, а ночью - в объятиях подушки и слезах. После Александра я все же начала писать. Для начала я переписала с диктофона все то, что я наговорила в тот вечер. Все, до определенной степени. Что мне говорил Александр позднее, после моего рассказа, в памяти диктофона не запечатлелось, а сама я помнила смутно, как через сон. Впрочем, смутно я помнила весь тот вечер.

 Однако мне действительно стало легче. Я нашла отдушину. Метод Шекспира - описать все то, что мучает, оказался на удивление действенным. Сны стали частью бумажного листа (памяти компьютера). Даже моя любовь. Та часть, что осталась во мне, уже не давила на плечи мертвым грузом. Теперь я могла жить с этой странной любовью.

 Но был и побочный эффект. Оказывалось, это заедает... Место любви в моем измученном уме заняло мое сомнительного качества творчества. Я сидела на лекции и думала о нем, слушала на перемене новое описание выходок Мишки и думала о нем, не о том странном захре, а о своем новом увлечении. Целый день во мне витали образы, сцены, картины, которые никак не желали складываться в полновесную цепочку событий. Но это уже было нормально. Это называлось творческим процессом, и к этому люди испытывали уважение. Что нельзя сказать о безумной любви к синеглазому юноше из сна.

 В тот день, в пятницу, через день после встречи в Александром, я пришла домой, поела, медленно помыла посуду, убрала комнату (впервые за последние несколько недель), замочила кофточку и со вздохом включила компьютер. Я перечитала свою исповедь и строки показались глупыми, скучными. Опять подняло голову сомнение - ну и зачем я влезла в это дело? Какой из меня писатель?

 Перед глазами встало лицо Александра, и я принялась за старое - я взялась писать дневник. Только на этот раз не для себя, а для него, человека, который стал мне самым большим другом.

 "В тот день я легла спать рано, но заснула далеко не сразу. В голову лезли странные мысли, перед глазами стояло его лицо, в душе жила любовь вперемежку с ненавистью. Любовь к рабу и ненависть к господину. Мне стало страшно - это нелепо любить и ненавидеть тех, кто не существует. Перед тем, как заснуть, я поклялась завтра пойти к священнику и сумела, наконец, заснуть.

 Он пришел ко мне не сразу. Над деревней поднимался рассвет, погода была ясной, приторно пахло цветущей у дороги лозой, по полю раскинулись на прорезающейся через залу траве цветы мать-и-мачехи. Солнышко было чистым и свежим, небо и воздух прозрачными, а доски моста скользкими и ненадежными.