Веселые парни в хвосте отряда, все так же переговариваясь, ловко спрыгнули со своих "лошадок" и все так же переговариваясь поспешили за господами. В отличие от последних, этим явно подобные сооружения были не в новинку - прошли они по мосту, как я по Красной площади - даже ни разу не оступившись и с бесшабашной уверенностью.

 На солнце наползла тучка. Жрец вскочил на своего животного и поскакал вперед. Красный от него не отставал. Тощие коты, убегающие из-под копыт их лошадей, вовсе не удивили ни одного, ни другого. Хотя нет, воин на время придержал животного и процедил сквозь зубы:

 - Проклятая дыра!

 - Меньше надо было зерна требовать для войска! - резонно ответил жрец. - Урожай в прошлом году весь погорел. Вот народ и голодает. Так что теплого приема не ждите!

 - Мои солдаты тоже есть хотят!

 Жрец промолчал, но по покрытому потом лицу Белого было видно, как дорого далось ему это молчание.

 Их уже ждали. Староста со страхом, поэт - с надеждой. Остальная деревня от мала до велика выстроилась по правой стороне дороги в длинную шеренгу. Дети тряслись от страха, прижимаясь к стоявшим рядом родителям. Сегодня в деревне все были трезвыми, что обычно, наверняка, считалось редкостью. Босые ноги крестьян были тщательно вымыты и даже обуты в некое подобие лаптей. Одежда казалась выстиранной и более приятной взгляду, чем в мой первый визит. Или я просто привыкла? На всех лицах читалось что-то вроде смутной тревоги.

 Людей в деревне было так много, что я не сразу заметила того, кого жаждала увидеть больше всех. Он стоял чуть поодаль от меня, прямо за синеглазым парнем, успокаивающем в моем предыдущем сне ревущего по поводу исчезновения лужи мальчика. С другой стороны от моего любимого я увидела девицу. Ту самую, что давеча разбила кувшин. Девица имела красноватый цвет лица и прижимаясь к моему любимому, не спускала испуганного взгляда с приезжих. Чего она так боится? Может, в этой деревне, как и в средневековье, крестьянки обязаны возлежать с почетными гостями?

 Представление началось. Жрец, почему-то оказавшись сразу в шеренге приезжих самым главным, выступил вперед и начал медленно идти вдоль крестьян, вглядываясь поочередно в каждое лицо. Странным был этот взгляд: он выворачивал душу, но захры встречали его смело, с затаенной надеждой, и когда жрец медленно проходил мимо, они как-то сжимались, словно теряя внутреннюю силу.

 Жрец вдруг остановился возле знакомого мне синеглазого юноши. Тот заметно побледнел под взглядом хитроватых глаз, жрец крякнул, вытер со лба пот и махнул рукой. Юноша побледнел еще больше, его соседи бросили на хрупкую фигуру красноречиво ненавидящие взгляды и синеглазый, еще более теперь походивший на мальчишку, чем ранее, сделал шаг вперед, отойдя чуть в сторону от шеренги. По взглядам крестьян было видно, что мальчишка отличился, только вот чем - мне понять в тот момент было не дано.

 Но вот жрец остановился перед моим Захром. Тот, как и былой мальчишка, не казался смущенным, на жреца смотрел так дерзко и надменно, что один только этот взгляд заставил щеки поэта стать еще бледнее. Будто тому влепили пощечину за очередной плохой стих. Моему же захру было все равно, и это безразличие к чинам одновременно и радовало, и огорчало меня.

 Он и в самом деле был красив в этот момент, мой возлюбленный: тщательно вымытые волосы гладил легкий ветерок, одежда, такая бедная и захламленная, сидела на нем, как на принце, спина была выпрямлена и, на его несчастье, он был на голову выше приехавшего жреца. В своих роскошных одеждах коротышка казался перед ним слугой, мерзким рабом, и поэт иронично улыбнулся, - как и я, он догадывался, что именно гордость моего захра его и погубит. Нельзя давать наделенному властью человеку повод заподозрить, что он хуже своего подчиненного.

 Но жреца, видимо, гордость деревенского юноши не оскорбила.