И сила этого художественного убеждения Толстого и за ним Варламова такова, что не хочется смущать себя мыслью: а остался ли еще этот неповрежденный уезд, с которого пойдет Россия, в нынешнем, стократ более поврежденном, чем в пору «Хождения по мукам», дне. Остался ли художник, уверенный в этом и умеющий найти слово воскрешения. Не предположить ли, что Варламов для того и выбрал в герои А. Н. Толстого, чтобы дорога наша была увереннее, раз вот и из таких ухабов и такого мутного вихря («сбились мы, что делать нам?») можно, оказывается, выходить в силе и правде.

Дар у Толстого и в самом деле был умнее ума. Собирался за «Восемнадцатым годом» начать писать «19-й», да «струсил» — ко времени ли? И взял да написал своего захватившего не только Россию, но и эмиграцию «Петра» во всей его животной, горячей, злой свободе и силе, в полете какого-то сокрушающего строительства (простите за эти два слова рядом). А потому и написал, что Петр на этот час как раз и был «уездом, с которого всё пойдет», что ослабленной стране как раз и потребен был такой кипяток молодой силы и здорового сопротивления усталости. Так что, оказывается, вовсе не хитрые соображения вышли в Толстом вперед, а это «брюхо» его, его грешная и так свято вышедшая «бессознательность» потребовали молодого примера. А «Девятнадцатый год» никуда не денется. Напишет он и его. И опять тогда, когда нужно, когда боль отойдет и станет виден смысл выстраданного.

Все у него было в свой час. И все для того, чтобы в конце пути найти за нарисованным очагом бедной каморки золотую страну, и не где-то «далеко-далеко за морем», а в своем сердце. И не изменить ей.

Разделив со своим героем весь внешне хаотический и часто сомнительный путь, Варламов сумел убедить нас, что внутренне эта жизнь была по-русски пряма и в каждое мгновение, даже на эмигрантских путях, связана со своей Родиной, во имя которой Толстой мог идти поперек даже как будто правого общего мнения и не страшиться.

Он уйдет из жизни в тяжелые для Отечества дни, не увидев победы во второй на его роду Великой войне, но успеет послужить ей словом в самые роковые часы тверже и мужественнее шатающихся генералов, потому что он подлинно «знал русское как никто». И как никто верил в него.

И я понимаю Варламова, когда он снова и снова цитирует военную толстовскую публицистику, потому что глядит на нее раненым сердцем сегодняшнего страдания и бездомья и не о прошлом напоминает этими цитатами, а новое время и нынешний день заклинает: «Родина моя, тебе выпало трудное испытание, но ты выйдешь из него с победой, потому что ты сильна, ты молода, ты добра, добро и красоту несешь ты в своем сердце».

Трудное, наитруднейшее имя выбрал для своей книги Варламов, чтобы, не опуская головы перед самым стыдным и неверным в этой жизни, прозреть в ней золотой свет народного сердца. Увидеть всю русскую толстовскую историю в широком ее разливе, где будет место и авантюрному Толстому Американцу, и исторически бережному и чудесно ироническому автору «Князя Серебряного» и Козьмы Пруткова, и грозному взгляду автора «Войны и мира», и вот этому, через немыслимый изворот судьбы прошедшему советскому Толстому, чтобы особенно наглядно увидеть, что всё это один народ, одно сердце, одна Родина. Отчего и горят в нас такие необходимые сегодня, такие потребные душе слова из предисловия гр.