Я знаю, что, возвращаясь от мусоропровода, я постою, гадая, как там в 9З, — квартиры 9З на самом деле не существует. Наслаждаясь каждым шагом этой бесценной прогулки, я чувствую себя так, будто стою в чистом поле, когда облако на миг скрывает луну и ты даешь всем мышцам твоего тела ослабнуть, умоляя облака остановиться, пусть луна скрывается подольше, — и в этот миг внезапно осознаешь, какое это блаженство — полное одиночество.

Воображаемо крадучись, орудуя воображаемым ключом, я как бы вхожу в воображаемую 9З. Там, разумеется, полный бардак, потому что правила устанавливаю я. Из студенческих времен внезапно вернулась дряхлая кушетка, рядом с ней грудой свалены русские романы, которые я собирался перечитать, — некоторые стоят, приоткрытые, в перевернутом строю — шатры на бивуаке потертого ковра, а комната набита вещами, которым наплевать на пыль, неопрятность, потрескиванье старой записи с Гольдберг-вариациями, поставленной на беспрерывное воспроизведение.

Это моя вселенная и больше ничья. И вот в этом ступоре я поднимаю занавеску, выглядываю на пустынную боковую улочку на Манхэттене и, в упор разглядывая луну, тянусь к единственному человеку, дружеством которого всегда пренебрегаю, хотя и принимаю его за данность: к самому себе.

С этим человеком я готов проводить по целому дню каждую неделю, воображаемый восьмой день, который начинается, когда я иду выносить мусор, и заканчивается по возвращении, — никто и не подозревает, что мой бодрый вид, насвистывание мелодии Баха и страстное желание поговорить с женой о русских классиках вызваны тем, что я, как и луна, ненадолго исчез. Целый день я провел в замкнутом кондиционированном бункере, где спал допоздна, прохлаждался, бродил, перечитывал «Обломова», заваривал кофе, жевал всевозможные лакомства с высоким содержанием холестерина, ни о ком не думал, ни по кому не скучал, воссоединился с бумагой, своей жизнью, работой, сутью, и вот теперь я готов вернуться с воображаемых выходных в мир, который, возможно, никогда не поймет, что если когда-то я отвечу «Кр-р-расота!» тем, кто спрашивает, как у меня прошли выходные, то лишь потому, что на несколько воображаемых секунд и только тогда, когда мне показалось, что понедельник вот-вот на меня бросится, я в результате сумел убежать от тех, кого люблю, испытывая за это несказанную благодарность.

И здания тоже погибли

День на Верхнем Вест-Сайде выдался ярче некуда, и, когда я бежал забирать из школы своих близнецов, вид на Риверсайд-драйв предрекал очередное ясное солнечное утро позднего лета — такие бывают лишь на Манхэттене.

А вот на Бродвее, где мы влились в человеческий поток, направлявшийся прочь от центра, атмосфера вдруг сделалась сюрреалистической. Бесконечная процессия тянулась по тротуарам в полном молчании, каждый целеустремленно изображал из себя зомби: я, мол, гуляю не потому, что день слишком хорош, чтобы сидеть взаперти, а потому, что именно гулять отправляются те, кто дошел до полного отупения. Вот и хожу тут. Мы с детьми шли тоже.

Я держал сыновей за руки, и мне вспомнился схожий момент на почти такой же прогулке с мамой: мы торопились домой, дело было во время Суэцкого кризиса 1956 года, и в Египте отключили электричество. Хотелось подумать, как она тогда справлялась, подумать о многослойной иронии, которая выплыла на свет сейчас, когда я вдруг вспомнил, что те же антизападные и антисемитские силы, которые в итоге разрушили нашу египетскую жизнь, сейчас вновь соприкоснутся с моим существованием, но на сей раз в обличии антиамериканизма и антисионизма.

Впрочем, мне было не сосредоточиться. В голове крутились другие образы — образы людей, которых выбрасывают из башен-близнецов или они выбрасываются оттуда сами, другие жмутся на подоконниках — и в это клипами вторгаются торжествующие палестинцы, от радости хлопающие в ладоши.