— Как же! В курсе! Да ведь все вы, девушки из Фолиньяцаро, лжете наперебой!

— То, что вы говорите, синьор, не слишком любезно.

— А мне, представьте себе, не до любезности. Надоело смотреть, как меня обводят вокруг пальца девчонки, заслуживающие, чтобы их хорошенько поколотили!

— Не думаю, синьор, что они позволили бы вам это сделать. Как по-твоему, папа?

Маттео обернулся и увидел того, к кому обращалась Сабина. Это был мужчина среднего роста, на редкость волосатый. Он принес с собой устойчивый запах козьего, слегка прокисшего, молока. Не двигаясь, он смотрел на свою дочь и Чекотти.

— Что здесь происходит?

Желая сразу внести ясность, полицейский объяснил:

— Меня зовут Маттео Чекотти, я полицейский инспектор и специально приехал из Милана, чтобы арестовать убийцу Эузебио Таламани.

— А дальше что? Вы, может быть, надеетесь найти его здесь?

— Нет, но я надеюсь, что мне помогут напасть на его след.

— Каким образом?

— Сказав мне правду, например. Я знаю, что в Фолиньяцаро это не принято, но хоть один раз, в виде исключения, можно, как вы считаете?

Сыровар ответил не сразу. Его нахмуренные брови и неподвижный взгляд свидетельствовали о напряженной работе мысли, о желании понять смысл сказанного полицейским. Наконец, глубоко вздохнув, он спросил:

— А вы, синьор, не хотите ли часом сказать, что Сабина вам солгала?

— Не скрою, синьор Замарано, у меня создалось именно такое впечатление.

Сыровар почесал подбородок.

— Ах, но ведь это нехорошо, синьор, совсем нехорошо! Неужели вы пришли в мой дом для того, чтобы оскорблять мою дочь?

— Не надо преувеличивать!

— А в Милане как? Если вас называют лжецом, там это не считается оскорблением?

— Смотря при каких обстоятельствах.

— Так вот, синьор, в Фолиньяцаро мы не обращаем внимания на обстоятельства. Только назовите мою дочь лгуньей, и я вам набью физиономию.

После этого обиженный отец стал засучивать рукава рубашки. Густой волосяной покров на его руках не мог скрыть хорошо развитой мускулатуры. Чекотти подумал, что если он схватится с этим одержимым, то навсегда загубит свою репутацию, тем более что тот, несомненно, возьмет над ним верх. Сабина попыталась исправить положение, уточнив:

— Синьор не верит, что я была с Амедео в ту ночь, когда убили клерка нотариуса.

— А почему бы она не могла быть с ним, а, синьор?

— Потому что люди видели, как Россатти дерется с убитым.

— Везде найдутся любители болтать языком.

— Значит, вы тоже утверждаете, что ваша дочь была с Россатти в тот вечер?

— Она мне рассказала об этом, а я верю всему, что говорит Сабина.

— А какую роль играет во всем этом Гаспарини?

Замарано пожал плечами.

— В эти истории я не вмешиваюсь… Ведь это их дело, не так ли?

— Но если ваша дочь не любит этого каменщика, почему она ему об этом не скажет прямо?

— Дело в том, что когда Зефферино сердится, он становится опасен…

— Настолько, что может ударить?

— Это не исключено… Кстати, вы меня навели на мысль… Если Зефферино спутал Таламани с Россатти, он вполне мог его вздуть!

— А как он мог их спутать?

— Ночь… Он ослеплен ревностью… Как тут разобраться?

— Вот это, синьор Замарано, как раз то, что я пытаюсь сделать! В общем, если я вас правильно понял, вы полагаете, что возлюбленный вашей дочери мог бы быть тем, кого я разыскиваю?

— Он или кто другой!.