Я молча покачала головой. Почему‑то дочери я лгать не могла.

– О твоем отце.

– Ты о нем никогда ничего не говоришь, – сказала Ири и заглянула мне в лицо. – Он тебя обидел?

– Да что ты!

– А где он тогда?

– Умер, – ответила я и сжала губы, потому что не хотела в это верить. – Он умер, звездочка. Ты очень на него похожа.

И это было правдой: теперь, когда Ири исполнилось восемь, стало ясно, что она – одно лицо с Ирранкэ. Те же высокие скулы, прихотливо изогнутые брови, и тонкий нос с едва заметной горбинкой, и твердая линия рта. Только у него губы были по‑мужски узкими, а у Ири – красиво очерченными, алыми, как кровь на снегу… Начнешь разглядывать все по отдельности: вроде бы и ничего особенного и писаной красавицей не назовешь. А потом взглянешь – и оторваться невозможно! А глаза… Ох уж эти глаза!

– Так часто говорят, если мужчина взял и ушел, – вдруг сказала она. – Я слышала от служанок. И от нашей бабушки. А на самом деле вовсе он не умер, а просто у него еще жена есть и другие дети!

– Твой отец не был женат, – ответила я, хотя не знала наверняка. – И он знал, что уходит умирать. Останься он в живых, вернулся бы, это уж точно.

«Не ко мне, так за ключом», – добавила я про себя.

– Он был хороший? – тихо спросила Ири.

– Я его почти не знала, – честно сказала я. – Я понятия не имею, каким он был в обычной жизни. С виду – вроде нашего герцога, суровый и властный, а со мной…

Я прижала дочку к себе, вдохнула морозный запах…

– А плакать не надо, – попросила Ири. – Мама? Ну что с тобой сегодня?

– Он говорил точно так же… – вздохнула я, смахнув слезы. – Когда прощался. Ну, довольно! Идем спать.

– Ага… Завтра к бабушке сходим?

Я кивнула, задула свечу и забралась под одеяло.

Так‑то Ири частенько бегала к моей матери одна, то гостинец относила, то просто так – поиграть со сверстниками. Здесь‑то, хоть детей и хватало, но… Отпрыски слуг – вечно заняты, подай‑принеси, нарежь‑почисти, помой‑подмети, а дети знатных особ заняты учебой либо рукоделием, с ними не пойдешь головастиков в канаве ловить! Но не дело ведь сидеть сиднем день деньской, да и хозяйственные дела наскучивают в таком‑то возрасте… Я помнила, как бабушка отправляла меня к маме погостить и развеяться, и сама так же поступала с Ири.

Вот только намедни дочка сказала, что в прошлый раз, когда она несла бабушке лучшие пирожки от нашей кухарки, за ней увязался какой‑то мужчина. Ири убежала и спряталась в овраге, и просидела там чуть ли не до заката, боясь, что тот человек где‑то поблизости, и только вечером побежала сломя голову к бабушке. Назад ее мой старший брат проводил, спасибо ему, но больше я не собиралась отпускать дочь одну. Пускай ей едва сравнялось девять, но мало ли падких на красоту ублюдков? Не рухнет замок, если ключница на полдня отлучится…

«А ты все‑таки остался со мной, как я и просила, Ирранкэ, – подумала я, дотронувшись до ключа. Я заменила его серебряную цепочку на железную, дорого заплатила мастеру, чтобы сделал попрочнее, тройного плетения, как у лучшей кольчуги. Сам ключ спрятала в кожаный мешочек, а цепочку перевила сыромятным шнурком, на котором этот мешочек висел. Наверно, проще было оторвать мне голову, чем сдернуть эту подвеску! – Жаль, ты никогда не увидишь Ири. А я никогда не забуду тебя. Как жасмин зацветет – ты тут как тут…»

Жасмин благоухал так, что дыхание останавливалось: Ири принесла целую охапку свежих ветвей и поставила в кувшин, сказала, садовник подстригал кусты и срезал лишнее, так не пропадать же такой красоте!

* * *

Мы вышли еще до рассвета и, право, славно было идти по мокрой от росы траве! Как я любила в детстве пробежаться вот так по лугу, раскинув руки, а потом упасть на спину и смотреть в бездонное небо, на облака, в рисунке которых мне мерещились то конные рыцари, то драконы с грифонами, то прекрасные дамы с единорогами, а то просто пушистые коты…

– Мам, я разуюсь, – сказала вдруг Ири и, не дожидаясь моего разрешения, живо скинула ботинки и чулки.