—    Не знаю. По-моему, тоже что-то неладно. Вода в трюме не прибывает?

—    Течет понемножку, но это чтo за течь: двумя помпами покачали — и сухо.

—    Спущусь-ка я сам,— решил Ильин,— а вы здесь побудьте.

Взяв оставленный норвежцами фонарь, старпом спустился в трюм, ступая по покрытым водою шатким доскам, проложенным поверх балласта. Громкий треск наполнял душное пространство трюма, подавляя шум моря, бившего в деревянные борта. Походив по трюму, старпом уяснил себе, что треск издается почти всем корпусом бригантины, а раздирающий уши скрип идет от мачт судна. Ильин постоял и вернулся на палубу.

—    Неладно, конечно,— ответил он на вопрос помощника.— Черт его знает, посудина расхлябалась, да и наш стоячий такелаж, наверно, следовало бы еще раз обтянуть. Мачты пошатываются в гнездах.

—    Ночь, как уголь, где уж тут этим заниматься с единственным фонарем!

—    Попробуйте все-таки.

—    Сейчас приступим.

—    Фонарь прихватите!

—    А разве он вам у компаса не нужен?

—    Ох, морячок! — рассмеялся Ильин,— На компас-то и не посмотрел! Из котелка спирт давно уже выпит или высох. Куда ветер — туда и мы, только бы скорее уйти. И не все ли равно — вест, зюйд-вест или норд-вест? Свидание с англичанами у нас, к сожалению, не назначено. Вы бы, наверно, хотели, по всем морским правилам, в бейдевинд, с переменой галсов? А как вы, дружок, вчетвером с такой парусностью управитесь? То-то. Карманный светящийся компасишко есть, и ладно... Черт, как курить хочется...

Ночь шла для Ильина и рулевого в чутком выслушивании звучания ветра в парусах. Едва только шум ветра становился сильнее и звонче, оба моряка уже знали, что судно бросилось к ветру. Возросшее сопротивление штурвального колеса немедленно сигнализировало о том же. Для остальных четверых ночь прошла в беспрерывной возне со снастями. Руки моряков, привычные к работе совсем другого рода, болели, а на ладонях образовались волдыри.

Утром судно встретилось с сильным волнением. Ветер стал слабее, но громадные волны росли, бросая бригантину, как щепку. Ход судна сделался неровным, паруса во время судорожных нырков тяжело хлопали. Треск и скрип усилились; казалось, что доски палубы вибрируют и гнутся под ногами.

—    Развалится наша посудина, честное слово!.. Вот вода стала прибывать заметнее,— ворчал механик.

—    Чего вы боитесь, Матвей Николаевич? — неуверенно возразил Метелицын.— Пока прем здорово...

—    «Марсофлот» этот мне не по душе, не понимаю я в этом деле. А когда не понимаешь, чувствуешь себя неладно... как и вы, милый Витя.— И механик снисходительно потрепал по плечу Метелицына.

Тот вспыхнул и открыл рот, чтобы возразить, но тут раздался резкий, сухой треск и оглушительные хлопки — разорванный сразу в нескольких местах фок бил по мачте и штагам. Огромные лоскутья парусины завивались вокруг снастей, колотя бросившихся к парусу моряков. Чегодаев получил такой удар по лицу, что свалился на палубу.

—    Ножом, ножом режьте гордени! — закричал снизу старпом.

Совет пришелся кстати. Из-под рея взмыли белые ковры-самолеты, цепляясь за штаги, словно не желая расставаться с судном, и полетели, кружась и скрываясь, за встававшими перед парусником валами.

Новые парусные матросы во главе с «боцманом» Метелицыным смущенно предстали перед старпомом.

—    Тут вы ни при чем,— хмуро сказал он,— паруса, видно, сильно подопрели.

За три часа скачки по волнам бригантина потеряла еще три паруса — бизань-гаф-топсель, форстаксель и верхний марсель: то лопались снасти, то разрывалась перегнившая парусина.