Первая встреча Эндрю с Францией уже состоялась — краткая и совсем неинтересная. До этого он прошел ускоренный курс в учебном лагере в Бишопс-Стортфорде, куда в то время еженедельно прибывали заядлые конники-австралийцы, и в феврале, вскоре после своего производства, был направлен в Третий эскадрон полка, расквартированный с небывалой роскошью в замке Водрикур. Когда он туда прибыл, Третий эскадрон, в полной мере наслаждаясь гостеприимством замка, был занят главным образом рубкой деревьев и постройкой конюшен и задачи имел, казалось, не военные, а чисто хозяйственные. Только позже Эндрю узнал, что желание устроиться удобно и уютно — одно из важнейших побудительных начал в военном быту. Так прошло недели полторы, а затем все конные части дивизии перебросили на несколько дней в Март, район обучения Первой армии. Здесь они вступили в бой — не с немцами, ас жестокой метелью, и некоторое время единственной заботой Эндрю было выискивать сухие, непромороженные помещения для лошадей. Лошади вышли из этого испытания целы и невредимы, зато сам Эндрю схватил сильнейшее воспаление легких, и его пришлось отправить домой, в Англию. Воспаление легких осложнилось плевритом, и из госпиталя он выписался в конце марта, еле держась на ногах, с предписанием явиться в запасный эскадрон своего полка через месяц. Больше половины этого месяца уже истекло.

Как военный Эндрю еще не был уверен в себе. Роль военного была, пожалуй, первой, в которую он сознательно старался войти. До этого он играл роль студента — без труда, но, к собственному удивлению, и без особого подъема. Его не привлекал образ жизни тех, кто задавал тон в университете, и вдобавок, что, пожалуй, важнее, у него не было денег, чтобы с ними тягаться. Поэтому он, несколько даже вызывающе, изображал из себя затворника. Успеху его занятий это не способствовало. Представление о себе как о солдате, которое в мирное время глубоко бы ему претило, теперь, конечно, опиралось на широкий общественный энтузиазм. И все же Эндрю до сих пор не сумел влезть в военную шкуру или хотя бы играть свою, роль с той легкостью и удальством, которые он с завистью наблюдал у многих своих сверстников. В его солдатском облике все еще были перемешаны такие противоречивые черты, как мальчишеская романтика, добросовестность школьника и подспудный, чисто взрослый страх и фатализм. Сейчас в нем, вероятно, преобладала первая черта, хотя он постеснялся бы признаться в том, что его рвение в большой мере восходит к патриотическим монологам из Шекспира и юношеской приверженности сэру Ланселоту.

Прозу войны он страшился даже вообразить. Рассказы о подробностях окопной войны не убили в нем желания осмыслить ее романтически, но расширили туманную, скрытую от посторонних глаз область его страха. Во время метели в Марте, так же как дома, на учениях, он полагался на свою педантичную добросовестность и надеялся, что в минуту опасности она же хотя бы заменит ему храбрость. Храбрый ли он человек — это оставалось мучительной тайной. Он радовался — и презирал себя за то, что в заботе о благополучии лошадей конные части избегают посылать на передовые позиции. Он не мог не испытывать облегчения, убеждаясь, что кавалерийские набеги считаются в современной войне нецелесообразными. И сам же с тревогой расценивал эти свои чувства как симптомы трусости. Его страшно огорчало, что во время краткого пребывания во Франции он ни разу не имел случая себя проверить.

И совсем уже обидно было, что, раз пришлось слу, жить в армии, он йе попал в какой-нибудь более современный, механизированный род войск. Он неплохо для любителя разбирался в беспроволочном телеграфе и автомобилях, и в Кембридже на него был большой спрос среди богатых студентов, имеющих собственные машины.