— Дело даже не в этом, Борман. Она прекрасна сама по себе.

Мартин хитровато взглянул на Скорцени, «дескать, радуйся, фюрер все еще не забывает о тебе».

Для болезненно-щепетильного в отношениях с Гитлером рейхсляйтера Мартина это всегда было важно: что фюрер все еще помнит о нем, о ком-то из своего окружения. Саму мысль фюрера о любом из своих подчиненных он воспринимал, как мироточивую благодать отца нации.

Правда, Скорцени не мог понять, насколько правдива эта трепетность Бормана. Насколько приемлемо это понятие по отношению к человеку, не раз позволявшему себе в узком кругу называть фюрера не только Гитлером, но и… Шикльгрубером, напоминая присутствующим о давно забытой истинной фамилии вождя и тем самым явственно приземляя его.

Вот и сейчас обер-диверсант уловил некую завистливую хитринку во взгляде заместителя фюрера по партии, но сам в это время внимательно следил за каждым движением Гитлера, за почти счастливым выражением лица. Он понимал, что не так уж и часто приходится фюреру в последние дни переживать такие вот счастливые минуты. «Нет, не счастливые, — поправил себя Скорцени. — Это неточное выражение. Скорее — минуты светлых переживаний. Именно так, — остался доволен своими филологическими изысканиями — светлых переживаний».

— Я часто вспоминаю эти прекрасные операции, когда Скорцени доставлял мне сюда спасенного Муссолини, которого раньше все почему-то считали моим учителем; или усмиренного дунайского адмирала Хорти… Когда впавший в панику папа римский готов был куда угодно бежать из Ватикана, только бы не попасться в руки Отто.

— Жаль только, что буквально в последний день эту операцию… пришлось отменить, — слегка замялся Скорцени, не решившись прямо упрекнуть Гитлера в том, что срыв операции «Черный кардинал» полностью лежит на его собственной совести.

Фюрер догадывался, что Скорцени вряд ли сможет когда-либо простить ему отмену операции, которую он так тщательно готовил. Будучи на месте Отто, он и сам не простил бы. Еще бы: отнять у диверсанта такой слиток славы! Но и деликатность обер-диверсанта рейха тоже не осталась им не замеченной. Впрочем, какие уж тут могут быть оправдания? Так складывалась политическая ситуация. Нельзя было окончательно восстанавливать против себя весь католический, да что там, весь христианский мир. Поэтому, выслушав своего агента по особым поручениям, Гитлер лишь многозначительно взмахнул рукой: «Дескать, что уж тут?.», и, не теряя прекрасного расположения духа, продолжил:

— А как наш любимчик богов Черчилль унизительно просил Сталина усилить натиск на всех своих фронтах, потому что боялся, как бы, после наступления в Арденнах, наши «фриденталь-ские коршуны» не сошвырнули его вояк назад в Ла-Манш? Мало мы проводили таких операций, признаю: мало. Хотя каждая из них стоила любой из выигранных нами битв на полях сражений. Эти операции будут изучать, Скорцени. По ним станут определять нашу мощь и сочинять легенды о нас. На их примерах в разведывательно-диверсионных школах всех европейских стран будут готовить будущую диверсионную элиту.

— Благодарю, мой фюрер, — едва слышно проворчал обер-диверсант, прекрасно понимая, что оставил-то его Гитлер не ради подобных воспоминаний. Просто на какое-то время его повело. — Если я верно понял, ожидается какая-то не менее важная операция?

Гитлер воспринял вопрос, как подстегивание со стороны Скорцени: «Ближе к сути задания», но этому парню он готов был простить любую вольность. Скорцени оставался одним из немногих в рейхе, на кого он все еще по-настоящему мог рассчитывать, помня при этом о мужестве и воинской удаче этого бойца.

— Как я уже сказал, ты, Борман, обязан слетать в Альпы и окончательно наметить места наших тайников.