«Признать свою вину мало, – сказала она Чечек, – надо ее исправить. Садись-ка да напиши сочинение заново. Но уж смотри, чтобы тебе никто не помогал, а то как же я опять узнаю, кто это написал? Может, ты, а может, Мая, а может, Лида Королькова!.. А мне нужно твое лицо видеть!»

Шелестели страницы, которые, читая книгу, перелистывала Мая Вилисова; чуть позвякивали вязальные спицы Катюши Киргизовой; невнятно шептались о чем-то в дальнем углу, сбившись в кучу, девочки… и шумела во тьме за окнами бурливая Катунь.

Чечек задумалась, покусывая кончик ручки. Мая тотчас обратилась к ней:

– Что? Может, помочь тебе?

Чечек сверкнула на нее глазами:

– Нельзя помогать!

– Ну, а что же ты сидишь, думаешь?

– Не знаю, как слово написать.

– Какое слово?

– Жеребенык! Или надо жеребенук?

– Жеребенок! Нок! Нок! – закричали сразу изо всех углов. – Жеребенок!..

– Жеребенок, – шепотом повторила Чечек и принялась писать дальше.

В одну из самых тихих минут кто-то постучал в дверь. Проворная Эркелей подбежала и откинула крючок. Но пороге появилась Марфа Петровна – высокая, худощавая, укутавшаяся в большой платок.

– Марфа Петровна! – обрадовались девочки и, повскакав со своих мест, окружили ее.

– Марфа Петровна, садитесь сюда!

– Нет, вот сюда, на мою кровать – у меня мягко, мне новый матрац набили!

– Нет, Марфа Петровна, лучше вот сюда, к печке – у нас печка очень теплая. Потрогайте!

– Тише, тише! Что это, как грачи раскричались!.. – сказала Марфа Петровна своим грубоватым голосом. – Ну, как у тебя дела, Чечек?

– Написала!

– Все?

– Нет, еще кончик остался. Са-авсем маленький кончик остался!

– Ну, садись, дописывай.

Марфа Петровна, как она это часто делала, прошлась по интернату, осмотрела постели девочек – чистые ли, проверила, у всех ли есть полотенце, потрогала печку – хорошо ли протоплена, спросила, какой у них сегодня был обед… А потом уселась, прислонясь к печке спиной. Она была уже немолодая, но ее лицо сохраняло свои чистые линии, синие глаза светились, белые зубы блестели, и лишь около глаз да на щеках, там, где в юности были ямочки, залегли тонкие морщинки. Девочки, как цыплята около наседки, уселись вокруг нее.

– Марфа Петровна, вы нам что-нибудь расскажете?

– Марфа Петровна, расскажите!

– Да нечего, нечего мне вам рассказывать, – сказала Марфа Петровна. – Что это, каждый раз «расскажите да расскажите»!.. Чечек, а ты куда вскочила?.. Дайте мне хоть когда-нибудь посидеть да помолчать… Пиши, Чечек, пиши! Я вот посижу тут с вами да подремлю у печки… Что это, уж нельзя старому человеку у вас посидеть да подремать!..

Марфа Петровна уткнулась подбородком в накинутый на плечи теплый платок и закрыла глаза. И снова в интернате наступила тишина, и снова стало слышно, как чуть-чуть поскрипывает перо Чечек и как в глубокой апрельской темноте шумит Катунь…

Девочки на цыпочках ходили вокруг Марфы Петровны и разговоры свои вели только на ухо друг другу: Марфа Петровна устала, пускай отдохнет…

Тихо, одна за другой, бежали минуты. Хоть и молча сидит с ними Марфа Петровна и даже сидя спит, а все-таки так хорошо, что она пришла! Сразу как-то спокойнее стало в интернате, будто кто-то родной, напоминающий маму, присутствует здесь.

Чечек дописала последнюю строчку, положила перо и оглянулась. Несколько голосов зашелестело со всех сторон:

– Чечек, написала, да?

– Чечек, написала?

– Написала, – шепотом ответила Чечек.