— Ах, дядя Ваня, я хотела бы достать отличного турк-мена. Говорят, они рослы и резвы, как чистокровная ан-глийская, а нарядны, как араб. Ах, если я разбогатею, я заведу себе завод, где будут самые лучшие в мире лоша-ди. И сама буду скакать на них. Я слыхала, что в Ташкен-те скачет одна барышня и берет призы. Правда?

— Да. Это Елена Петровна Петракова, дочь генерала. — Завидую ей. — Ну, вам-то нечему завидовать.

— Почему?

— Да делаете все, что хотите.

— И отравляю вам жизнь, наслаждаясь своей волей. — Нет. Но я ужасно за вас волновался.

— Милый дядя Ваня. Помните о равноправии.

— Но я мог бояться и за товарища.

Они перевели лошадей на шаг и въезжали на пост, где казаки с нетерпением ожидали возвращения лихой девушки.

Фанни, перед тем как слезать, повернулась к Ивану Павловичу и сказала, мило улыбаясь: «Спасибо, дядя Ваня, на добром слове…»

И это ласковое слово точно солнечным теплом согре-ло одинокую душу Ивана Павловича.

VIII

Фанни каждое утро уезжала вдвоем с Царанкой. Она ездила на Аксае, на котором красиво сидела в полной гар-монии с лошадью. Куда она ездила, она не говорила. Но пропадала надолго, до самого обеда.

На вопрос Ивана Павловича, куда она ездит, она ответила: «На Кудыкину гору», — а потом, точно стыд-но ей стало грубого ответа, добавила: «Тренирую ло-шадь».

Ее лошади от работы, корма и заботливого ухода, которым их окружил Царанка, стали блестящими, стат-ными и красивыми. Им завидовали казаки поста.

Но она не тренировкой лошадей была занята. Она ез-дила с какой-то определенной целью, она что-то делала, потому что ездила с сумами на седле, и эти сумы Царан-ка таинственно приносил в ее комнату. Сумы были тяже-лые.

По ее подвижному живому лицу Иван Павлович все-гда знал, что у нее — была удача или нет. Но она ревни-во берегла свои секреты. А он не допытывался. Да и какое ему дело!? Он так был рад, что установились до некото-рой степени товарищеские отношения, и ему казалось, что им обоим удалось взять верный тон во время обедов, ужинов и бесед. Мучило только одно. Что «говорят» те-перь и в Джаркенте, и на Тышкане, и в Хоргосе, и в Суй-дуне, словом, везде. Ничего не было. Жил в одном доме с ним сорванец-мальчишка, но говорили, должно быть, черт знает что. И Ивану Павловичу жаль становилось милую Фанни…

Так прошло две недели. Создалась привычка, и, ког-да Фанни опаздывала к обеду, Ивану Павловичу было беспокойно и скучно и он ходил взад и вперед по веран-де, мурлыкал какую-то песню и все посматривал на горы, ожидая увидеть ее серый кафтан и папаху…

В комнату ее он никогда не входил. Она прибирала ее сама.

— Я еду на четыре дня, — сказала ему однажды Фанни.

— Ваше дело, — сухо сказал Иван Павлович.

— Да. Но говорю, чтобы вы не беспокоились.

— Я не беспокоюсь. У меня на это права нет. — Будто?

Он не допытывал, куда она едет. Почему-то решил, что в Джаркент за покупками.

Ему было скучно эти четыре дня. Недоставало тем-ных от загара маленьких ручек, наливавших ему его боль-шую чашку чаем и подававших ром, недоставало ее маль-чишеской усмешки, ее легких движений и аромата ее во-лос. Вечера казались скучными, и не тянуло смотреть с веранды на темное небо и яркие звезды. Даже по ее ка-бардинской шапке и винтовке, исчезнувшим на эти дни с гвоздя в его кабинете, он скучал.

Да, — стыдно было Ивану Павловичу в этом со-знаться, — но он хандрил в отсутствие Фанни…

Она приехала еще более загоревшая. Ее волосы ста-ли светлее и больше отдавали в золото, чем в каштан.