Стараниями графа до Петербурга добрались в два счёта, почти наверстав время, потраченное в схватке. Князь настоял, чтобы поехали к нему: один из давних друзей отвёл Сергею Лаврентьевичу флигель в столичном особняке. Вызван был врач — осмотреть повреждённую руку князя; после гостям подали сытный обед.

— Мне жаль вашего платья, — сказал князь.

— Увы, загублено бесповоротно, — согласился Фёдор Иванович. — Ничего, карты меня любят. Нынче же буду играть и как-нибудь на новый сюртук напонтирую. А скоро пора форму офицерскую заказывать. Надену — и уж снимать не стану.

Действительно, Толстому днями предстоял выпуск из Морского кадетского корпуса. Он ещё не знал, как сложится его судьба, но и не утруждал себя предположениями. Известное дело: был гардемарином — произведут в мичманы, и пошла служба!

— Мечтаете о ратных подвигах? — поинтересовался старый генерал. — Впрочем, что за глупости я спрашиваю… Конечно, мечтаете! Да и кто не мечтал в вашем возрасте? Небось, сочинением де Сандра зачитываетесь?

О, да! Куртиль де Сандра был с детства любимым автором графа: настольная книга Фёдора Ивановича носила длинное интригующее название «Воспоминания господина д’Артаньяна, капитан-лейтенанта первой роты королевских мушкетёров, содержащие множество частных и секретных вещей, которые произошли в правление Людовика Великого».

Гувернёр диву давался, как быстро Фёдор схватывает французский язык. А мальчик просто читал и перечитывал рассказы о приключениях неистового гасконца. Сидя в костромской деревне, в родительском имении, он уносился мечтами в прекрасную Францию и сто раз повторял подвиги д’Артаньяна: героически сражался под Аррасом, выполнял тайные поручения могущественного кардинала Мазарини, участвовал в заговорах, арестовывал суперинтенданта Фуке…

— Я видел вас в бою и, признаться, восхищён, — говорил князь Львов, потягивая подогретый портвейн. — Поверьте, старый суворовский генерал что-то в этом смыслит. Хотелось бы помочь вам, граф, как можно скорее занять в обществе и на службе достойное место.

— Благодарю, князь, — отвечал Толстой и снова чувствовал себя д’Артаньяном. — По моему разумению, нет лучших покровителей, чем пистолет и сабля. Таких стрелков, как я — ещё поискать! Вот недавно был случай…

Сергей Лаврентьевич улыбался, слушая хвастливый рассказ подвыпившего графа. Ему продолжал нравиться этот двадцатилетний здоровяк, выросший в сельской глуши где-то под Кологривом и лишь немного отесавшийся в столице.

— У меня заведено строго, — продолжал захмелевший Фёдор Иванович, — если что понадобилось — подай всё или ничего! Силой возьму, саблей вырублю!

— И что же, — спросил князь, — вы уже всю жизнь свою решили?

— Конечно! — не задумываясь, ответил граф. — Чего проще? Судьба — индейка, жизнь — копейка. В ней главное — честь, а всё остальное — пыль и мишура. Разве не так?

Ах, молодость, молодость! За долгие годы генерал насмотрелся на мальчишек из хороших фамилий, которые с улыбкой шли под пули, не кланялись вражеским ядрам, с одною саблей в руке готовы были вызвать на битву хоть самого чёрта, хоть целый мир… Сколько провинциальных русских дворян с такими же пушистыми юношескими бакенбардами полегло на полях европейских сражений — попробуй сосчитай! Падали замертво — и смотрели в небо стекленеющими глазами, которые и на земле-то немного успели повидать…

— Так всё же почему вы назвались американцем? — вспомнил Сергей Лаврентьевич.