С мрачной враждебностью Ньюмен наблюдал, как священник и мальчики преклоняют колени, как обходят кругами алтарь, — для него они были пособниками и соучастниками бегства мадам де Сентре, которые теперь возглашали и воспевали свою победу. Протяжные, заунывные возгласы священника бередили Ньюмену душу, усиливали его ярость; в невнятном бормотании было что-то вызывающее, казалось, этот вызов адресован самому Ньюмену. И вдруг из глубины часовни, из-за безжалостной перегородки зазвучал женский хор, сразу отвлекший Ньюмена от того, что происходило в алтаре. Это был ни на что не похожий, странный скорбный напев. Сначала он раздавался очень тихо, потом стал громче, и чем громче он звучал, тем жалобнее становился, тем больше походил на плач. Это были песнопения кармелитских монахинь, единственное, что соединяло их с миром. Исполняя их, они оплакивали свои похороненные привязанности и суетность мирских желаний. Застигнутый врасплох, Ньюмен пришел в смятение, был ошеломлен, — слишком необычными казались эти звуки; потом, сообразив, что они означают, стал напряженно вслушиваться, сердце его глухо забилось. Он жадно старался уловить голос мадам де Сентре, и ему чудилось, что в самых хватающих за душу местах этого немелодичного, завораживающего напева он его различает (мы вынуждены отметить, что он ошибался, мадам де Сентре, конечно, еще не успела войти в невидимую, поющую за перегородкой сестринскую общину). А пение все продолжалось — монотонное, заученное, с гнетущими повторениями и приводящей в отчаяние заунывностью. Это было ужасно, невыносимо, и пока монахини пели, Ньюмену пришлось призвать на помощь все свое самообладание. Он волновался сильнее и сильнее, чувствуя, как глаза наполняются слезами. В конце концов, когда его пронзила мысль, что безликий неразборчивый плач — это все, что осталось ему и миру, который покинула мадам де Сентре, от ее голоса, казавшегося таким чудесным, Ньюмен почувствовал, что больше находиться здесь не может. Он резко поднялся и вышел из часовни. На паперти он немного задержался, еще раз прислушался к заунывному напеву и быстро спустился по ступенькам во двор. А пока спускался, заметил, что впустившая его в монастырь розовощекая сестра-прихожанка с напоминающей веер наколкой в волосах беседует о чем-то с двумя людьми, только что вошедшими в ворота. Второго взгляда было достаточно, чтобы он узнал мадам де Беллегард и ее сына, собиравшихся воспользоваться той же возможностью побыть рядом с мадам де Сентре, — возможностью, которая Ньюмену показалась всего лишь пародией на утешение. Пока он шел по двору, месье де Беллегард узнал его — маркиз направлялся к ступеням часовни, ведя свою мать. Старая дама тоже метнула на Ньюмена взгляд, столь же неуверенный, как взгляд ее сына. Лица обоих выражали явное смятение и вину, — такими Ньюмен их еще не видел. Очевидно, он застал Беллегардов врасплох, отчего величавая надменность на секунду им изменила. Ньюмен быстро прошел мимо, влекомый одним желанием — выбраться из монастыря на улицу.