— О, понемногу и тех, и других, — ответил Ньюмен. — Мне хочется чего-нибудь яркого и веселого.

— Чего-нибудь веселого? В этом мрачном старом Лувре веселого мало. Но попробуем что-нибудь найти. Вы уже прелестно говорите по-французски. Мой отец творит чудеса.

— Что вы, я плохой ученик, — запротестовал Ньюмен. — Я слишком стар, и мне не научиться чужому языку.

— Стар? Quelle folie! — воскликнула мадемуазель Ноэми и звонко, резко рассмеялась. — Вы еще совсем молодой человек. А как вам нравится мой отец?

— Очень милый старый джентльмен. Никогда не смеется над моими грубыми промахами.

— Он очень comme il faut, мой папа, — сказала мадемуазель Ноэми. — И честнее его днем с огнем не сыщешь. Исключительная честность! Ему можно доверить миллионы.

— Вы всегда его слушаетесь? — спросил Ньюмен.

— Слушаюсь?

— Делаете то, о чем он просит?

Молодая девушка остановилась и поглядела на Ньюмена, на щеках у нее зарделся румянец, а в выразительных, как у большинства француженок, глазах, слишком выпуклых, чтобы их можно было назвать прекрасными, блеснул вызов.

— Почему вы об этом спрашиваете? — осведомилась она.

— Потому что мне хочется знать.

— Вы считаете меня испорченной? — на ее губах появилась странная улыбка.

С минуту Ньюмен смотрел на нее; он видел, что она прехорошенькая, но ослеплен не был. Он вспомнил, как беспокоила месье Ниоша ее «наивность», и, встретившись с ней глазами, снова рассмеялся. В ее облике самым непостижимым образом совмещались юность и искушенность, и легкая испытующая улыбка на открытом лице, казалось, таила в себе пропасть сомнительных намерений. Она была очень хорошенькая, и ее отец имел все основания за нее беспокоиться, что же касается наивности, то Ньюмен был готов тут же на месте присягнуть, что мадемуазель Ниош с ней расставаться не пришлось. По той простой причине, что наивной она никогда не была. Она изучала мир с тех пор, как ей исполнилось десять, и разве что мудрец мог открыть ей теперь какие-нибудь тайны. Проводя долгие утренние часы в Лувре, она не только изучала Мадонн и Святых Иоаннов, она наблюдала самые разные проявления человеческой натуры вокруг и делала выводы. Ньюмену казалось, что в каком-то смысле месье Ниош может быть спокоен: его дочь способна на шальной поступок, но глупостей не наделает никогда. За медлительной, широкой улыбкой Ньюмена, за его манерой говорить не спеша, крылось стремление все взвесить, и сейчас он задавался вопросом, почему мадемуазель Ниош так на него смотрит. У него мелькнула мысль, что она обрадовалась бы, если бы он признался, будто считает ее испорченной девчонкой.

— О нет, — ответил он наконец, — судить о вас было бы непозволительно с моей стороны. Я вас совсем не знаю.

— Но отец вам жаловался? — спросила мадемуазель Ноэми.

— Он говорит, что вы кокетка.

— Напрасно он аттестует меня так джентльменам. И вы поверили?

— Нет, — серьезно ответил Ньюмен. — Нимало.

Она снова взглянула на него, пожала плечами и, улыбнувшись, показала на маленькую итальянскую картину «Свадьба св. Екатерины».

— Как насчет этой? — спросила она.

— Она мне не нравится, — сказал Ньюмен. — Эта молодая женщина в желтом платье некрасива.

— Ах, какой вы знаток, — проворковала мадемуазель Ноэми.

— Картин? О нет. Я разбираюсь в них очень плохо.

— А в хорошеньких женщинах?

— И о них я вряд ли знаю больше.