– Сейчас буду.

– Бегом. Пожалуйста, бегом.

Когда мы решили жить врозь, съехала она. Наш брак был войной, доброй старой войной в духе восемнадцатого столетия, которая велась по правилам, хотя многие из них нарушались, как только цена вероломства оказывалась достаточно высокой, но мы научились уважать друг друга, как два предводителя враждующих армий. Так что я оказался в силах оценить стратегическое великодушие Деборы. От этой квартиры ее просто воротит, сказала она, ведь она источник всех ее несчастий. Если уж нам придется расстаться, то нет никакого смысла цепляться за квартиру, которая ей никогда не нравилась, но которая нравилась мне. Мне квартира не нравилась, но я делал вид, будто в восторге от нее. Таким образом я получил в наследство все Деборины несчастья. И теперь квартира, эта пройденная стадия нашего брака, внушала мне отвращение, но у меня не хватало смелости, времени, решимости и отчаяния, чтобы съехать. Она превратилась в место, где я хранил грязное белье. А Дебора меж тем перепархивала из одних роскошных апартаментов в другие, всегда находился какой-нибудь друг, отправляющийся в путешествие, ни у кого из них не хватало мужества указать Деборе на то, что она крайне неаккуратно вносит плату за квартиру (что за трусы ее друзья!). В конце концов она пересылала счет мне, и он всегда оказывался умопомрачительным – две тысячи семьсот долларов за три месяца, – и я принимал его и, понятное дело, оплачивал. Часть моих сбережений военного времени покрыла эти издержки. Дебора получала от меня четыреста долларов в неделю – не было смысла давать ей меньше, она просто принялась бы подписывать счета, и я из кожи вон лез, зарабатывая по триста долларов за короткое появление в телешоу и по семьсот пятьдесят за наперченную лекцию каким-нибудь напыщенным дамочкам с Лонг-Айленда – «Экзистенциальный подход к вопросам секса», и мой бюджет постоянно оставался дефицитным. Я задолжал уже порядка шестнадцати тысяч, а может, и больше, но мне было на это наплевать.

Квартира, которую она занимала сейчас, представляла собой двухэтажный комплекс, расположенный в сотне футов, а то и выше над Ист-ривер-драйв; каждая вертикальная поверхность в ней была покрыта пушистым ковром, который продают по двадцать пять долларов за ярд, альков в цветистом бархате, королевский, мрачный и изысканный чертог, овевающий тебя своей аурой на каждом из этажей. Во всем этом был налет специфической плотности джунглей, изображенных Анри Руссо, и Деборе ее последнее жилище нравилось больше других. «Мне здесь тепло, – говорила она, – хорошо и тепло».

Мне отперла служанка. «Мадам в спальне», – с ухмылкой сказала она. Это была молодая немочка, которая, должно быть, вела весьма интересную жизнь на развалинах Берлина, начиная лет с пяти, ибо ничто не ускользало от ее любопытного взора. В последнее время она взяла за правило улыбаться мне с насмешливым сочувствием и тщательно замаскированным презрением, что намекало на пухлые папки, полные интригующих фактов и готовые распахнуться передо мной, будь у меня достаточно денег, чтобы развязать ей язычок. Порой я испытывал искушение попробовать – схватить ее в холле, впиться в пряный ротик, просунуть в него язык и мощным ударом пробудить в ней тот зловредный мотивчик, который она, несомненно, была способна напеть мне. Как мадам обходилась со мной, она знала превосходно, потому что и теперь мне порой случалось переспать с Деборой, а вот как мадам обходилась с другими… эту информацию следовало не выудить, а выкупить.

Я поднялся по лестнице, пропахшей духами тропинке, вьющейся наверх к стене из цветов. Дебора лежала в постели. Ее тело было не только крупным, но и ленивым, она плюхалась в постель, едва только отпадала необходимость заниматься чем-то другим.

– Господи, – сказала она. – Ты выглядишь просто чудовищно.