|
А похотливый козел не оставлял меня в покое: «Она у себя, – шептал он мне. – Она в постели, она ждет тебя, Освальд». А я отвечал: «Избави мя, Господи!» И наконец я услышал, как некий голос отчетливо произнес: «Прыгай! Это утолит твое желание, дружище. Прыгай!» Бог, как видишь, по отношению ко мне не лишен чувства юмора. «Господи, – взмолился я, – уж лучше я откажусь от Деборы». И бесхитростная мысль посетила меня: «Позволь мне, Господи, отправить ее обратно в монастырь». И стоило мне это подумать, как я понял, что я отрекся от Деборы. И наваждение исчезло.
– И вы вернули ее в монастырь? – Да. – И отреклись от собственной дочери? – Да. Ну, а теперь понимаешь, почему ты должен явиться на похороны? Это как-то связано с тем, о чем я тебе рассказал: тогда она простит меня, я уверен, что простит. Боже мой, Стивен, разве ты не видишь, как я страдаю? Но страдающим он как раз и не выглядел. Его глаза полыхали зеленым пламенем, на щеках горел румянец, никогда еще он не был так похож на большого и сильного зверя. И аура звериной алчности витала вокруг него. – Послушай, – сказал он, видя, что я не тороплюсь с ответом, – знаешь, зачем ко мне приходил Гануччи? – Нет. – Потому что в наших с ним делах он сейчас в проигрышной ситуации. Итальянцы – умный народ. Они понимают, что, когда в семью приходит смерть, можно рассчитывать на амнистию. Я понял, на что он намекал. – Но захочу ли я предоставить амнистию вам? – сказал я. Наконец-то мне удалось вывести его из себя. Его глаза глядели на меня с убийственной злобой. – Забавно, – сказал Келли, – что ты так и не научился понимать итальянцев. Впрочем, я и сам долго не понимал того, что, когда итальянцы говорят о ком-нибудь «он рехнулся», это значит, что человек утратил чувство страха и, следовательно, напрашивается на то, чтобы его убили. И будь я итальянцем, я сказал бы, что ты рехнулся. – Я буквально умираю от страха. – В таком случае, ты ведешь себя весьма странно. Что это ты проделывал там, на балконе? – Так, небольшой эксперимент. – Что-то связанное с тем, о чем я тебе рассказал? – Возможно. – Да, Дебора объяснила мне как-то раз, что ты намерен опровергнуть теории доброго старого Фрейда, доказав, что корень неврозов в трусости, а не в старичке Эдипе. Я всегда говорю: чтобы превзойти еврея, нужен другой еврей. Господи, значит, ты проводил на парапете небольшие маневры? Чтобы выяснить, чья возьмет? Верно, Стивен? И теперь ты готов к настоящей прогулке по парапету? В его голосе я услышал Деборины интонации и потому ответил чересчур поспешно: – Да, я готов, – заявил я, сказав тем самым слишком много. – Готов? – Еще не совсем. – А почему еще не совсем? – Я слишком много выпил. – И ты не решишься? – Не решусь, если ничто не будет поставлено на карту. Он держал в руке рюмку с коньяком и глядел в нее так, словно видел там не просто игру света на поверхности жидкости, а потроха жертвы, на которых производится гадание. – А если кое-что поставить на карту? – спросил он. – Тогда возможно. – Надо бы еще выпить, – сказал он. Но когда я поднес рюмку к губам, локоть соскользнул с ручки кресла, и джин выплеснулся мне на щеку. А может быть, это была кровь? Капли Дебориной крови у меня на щеке, когда я обнимал ее, лежащую на мостовой, тесным и лживым объятием? Ощущение чего-то мокрого на щеке буквально сводило меня с ума. |
