Доун напоили транквилизаторами, и она не могла ни с кем разговаривать, но Швед пошел к Рассу и Мэри Хэмлин и сказал, что сочувствует, что они с Доун очень любили их магазин, что трудно представить себе город без этого магазина. Потом он пошел на похороны — Конлон выглядел в гробу хорошо — достойно, с обычной приветливостью на лице, — а на следующей неделе он один (Доун вот-вот должна была лечь в больницу) отправился к вдове Конлона. Как он смог пойти к этой женщине на чашку чая — в двух словах не расскажешь, об этом впору писать отдельную книгу,  — но он пришел; она держалась мужественно, наливала ему чай, а он от имени своей семьи выражал соболезнования; эти слова он пятьсот раз прокрутил в голове, но, изреченные, они оказались пустыми, еще более жалкими, чем даже то, что он сказал Рассу и Мэри Хэмлин: «…глубокие, искренние сожаления… страдания, причиненные вашей семье… моя супруга передает…» Миссис Конлон была сама кротость, доброта и сострадание, отчего Шведу хотелось, как ребенку, забиться куда-нибудь, исчезнуть, и в то же время он едва сдерживал себя, чтобы не пасть к ее ногам да так и остаться распростертым, до конца дней своих вымаливая прощение. Выслушав его до конца, миссис Конлон тихим голосом ответила: «Вы с супругой старались и воспитывали свою дочь, как считали правильным. Вашей вины здесь нет, и я не держу на вас зла. Не вы доставали динамит. Не вы делали бомбу. Не вы ее подкладывали. Ни вы, ни ваша жена не имеете никакого отношения к бомбе. Если правда, что взрыв устроила ваша дочь, — что, кажется, так и есть, — я не буду винить никого, кроме нее. Я сочувствую вам и вашей семье, мистер Лейвоу. Я потеряла мужа, мои дети остались без отца. Но ваша потеря, пожалуй, будет пострашнее. Вы, родители, потеряли своего ребенка. Каждый день своей жизни я буду думать о вас и молиться». У Шведа с Конлоном было шапочное знакомство: на коктейлях и благотворительных вечерах, где они оказывались вместе, им обоим было одинаково скучно. Ему главным образом была известна репутация Фреда — труженика и хорошего человека, пекущегося о своей семье и о вверенной ему больнице с равной мерой ответственности. При нем больница, впервые за все время своего существования, начала думать о расширении площадей; под его руководством было не только создано кардиологическое отделение, но и обновлено давно устаревшее оборудование блока неотложной помощи. Но кому интересна «скорая помощь» в захудалом городишке? Кому интересен деревенский магазин, которым его хозяин владеет аж с 1921 года? Речь идет о прогрессе человечества!  А когда это путь к прогрессу человечества был гладок? Лес рубят — щепки летят. Люди возмущены, и они сказали свое слово! До тех пор, пока человечество не станет свободным, ответом насилию будет насилие, и плевать на последствия! В фашистской Америке стало одной почтой меньше, и за полным разрушением восстановлению она не подлежит.

Однако — вот ведь незадача! — почта Хэмлинов не была отделением Государственной почты США, и сами Хэмлины не были официальными служащими почты США; они за столько-то долларов брали подряд  на оказание почтовых услуг и вели, в дополнение к магазину, небольшой почтовый бизнес. На государственное учреждение эта почта была похожа не больше, чем офис бухгалтера, в котором он заполняет ваши формы для налоговой инспекции. Но это же мелочь и частность! Какая революционерам разница! Главное — объект уничтожен! Тысяче ста жителям Олд-Римрока целых полтора года придется ездить лишних пять миль, чтобы купить марки, взвесить свои посылки или послать заказные письма. Теперь Линдон Джонсон увидит, кто в доме хозяин!

Они смеялись над ним. Жизнь  смеялась над ним.

Миссис Конлон сказала: «Вы тоже жертвы этой трагедии, как и мы. С той только разницей, что, хотя мы еще долго не оправимся от горя, наша семья сохранится.