— И все-таки, — сказал Лу Лейвоу, — может кто-то ответить на мой вопрос о воздействии всего этого на детей? Вы далеко уклонились от темы. Не достаточно ли трагедий переживают сейчас наши дети? Порнография. Наркотики. Насилие.

— Разводы, — вставила, помогая ему, Марсия.

— Профессор, не провоцируйте меня на разговор о разводах. Вы понимаете по-французски?

— Если необходимо, — посмеиваясь, сказала она, — пойму.

— Так вот, у меня есть сын, который живет во Флориде, брат Сеймура. И, как выяснилось, его specialite —  разводы. Я полагал, что его specialite  — кардиохирургия. Но нет, оказалось — разводы. Я думал, что послал его на медицинский факультет, что чеки, которые я оплачиваю, приходят оттуда. Но оказалось, я послал его на факультет разводов. Он дипломированный специалист по разводам. Есть ли что-то ужаснее для ребенка, чем нависшая над ним тень развода? Не думаю. Но когда этому придет конец? Где предел? Вы  не росли в таком мире. И я не рос. Мы росли в то время, когда все вокруг было иным, когда чувство добрососедства, дома, семьи, родителей, работы… словом, все было иным. Происшедшие перемены лежат за пределами понимания. Иногда кажется, что изменения, случившиеся с 1945 года, больше, чем те, что произошли за всю предыдущую историю человечества. Я просто не понимаю, как жить, когда столькое кончилось. Никакой заботы о человеке, как мы видим по этому страшному фильму, никакой заботы о месте, где живут люди, как мы это видим по Ньюарку. Как это случилось? Не обязательно почитать свою семью, не обязательно почитать свою страну, не обязательно почитать место, в котором живешь, но необходимо помнить, что они существуют, необходимо понимать, что ты их часть.  Потому что, если ты этого не понимаешь, ты остаешься в одиночестве, о тебе можно только сожалеть. И я действительно сожалею. Я прав, мистер Оркатт, или не прав?

— В том, что размышляете, где предел? — спросил Оркатт.

— Да, в общем, так, — сказал Лу Лейвоу, который, как Швед не в первый раз замечал, говорил о насилии и детях, ничуть не осознавая, что этот сюжет непосредственно связан с жизнью его семьи. Мерри использовали для чьих-то гнусных целей — и всем им было необходимо крепко держаться этой версии. Он бдительно следил за каждым поступком и словом, дабы убедиться, что никто ни на миг не усомнился в этой трактовке событий. Вся семья должна непоколебимо верить в полную невиновность Мерри — во всяком случае до тех пор, пока он жив.

Среди многих вещей, недоступных обдумыванию замурованного в свой ящик Шведа, было и то, что произошло бы с отцом, узнай он, что число смертей — четыре.

— Вы правы, размышляя, где предел, — говорил Билл Оркатт Лу Лейвоу. — Думаю, все здесь присутствующие спрашивают себя, где же предел, и в тревоге ищут его каждый раз, когда открывают газеты. Все, кроме профессора, исповедующего грех. Но мы-то все скованы общепринятыми нормами. Мы не великие беззаконники вроде Уильяма Берроуза, маркиза де Сада и святого Жана Жене. Мы не часть той литературной школы, которая провозглашает: «Пусть каждый делает все, что пожелает. Хваленый блеск цивилизации — подавление, а нравственность — еще гаже».

Сказал и даже не покраснел. Сказал «нравственность» не моргнув глазом. «Грех» — словно он чужд греху, как будто не он, единственный из всех присутствующих — Уильям Третий, последний в длинной цепи Оркаттов, представленных на своем кладбище добродетельными мужами, — совершил страшный грех, доведя до конца разрушение семьи, уже и так наполовину разрушенной.

У его жены есть любовник. И ради этого любовника она прошла через все испытания, связанные с подтяжкой, сделала это, чтобы кокетничать с ним и завоевать его.