Еще неделю она не могла спать одна в своей комнате. Швед тщательнейшим образом вычитывал газеты, чтобы иметь возможность объяснить ей поступок монаха. Он был связан с действиями южновьетнамского президента генерала Дьема, с коррупцией, с выборами, со сложными региональными и политическими конфликтами, в какой-то степени с природой самого буддизма… Но для нее это было, прежде всего, крайней мерой, на которую вынуждены идти хорошие люди, живущие в мире, где у подавляющего большинства населения нет ни капли совести.

Едва она как-то пришла в себя после самосожжения того старика-монаха на улочке одного из вьетнамских городов и смогла снова спать одна, без света, не просыпаясь с криком два-три раза за ночь, как все повторилось: новый буддийский монах превратил себя в огненный факел, а за ним другой, третий, четвертый… и когда это началось, Швед обнаружил, что ему не удается удерживать ее подальше от телевизора. Пропустив репортаж о самосожжении в вечерних новостях, она вставала пораньше и смотрела его перед школой. Им было не понятно, как остановить ее. Зачем она снова и снова смотрела все это, словно бы собиралась смотреть без конца? Ему хотелось, чтобы она успокоилась, но все-таки успокоилась не до такой степени. Пыталась ли она проникнуть в суть происходящего? Справиться со своим страхом перед этим зрелищем? Пыталась представить себе, каково это — решиться на такой поступок? Представляла себя на месте этих монахов? Не отрывала глаз, потому что боялась, или потому что испытывала возбуждение? Наибольшее беспокойство и страх вызывало предположение, что любопытство в ней уже одерживает верх над ужасом, и вскоре он тоже был втянут в бесконечные наблюдения, но не за самосожжением монахов во Вьетнаме, а за переменами, происходящими в его одиннадцатилетней дочке. Он всегда бесконечно гордился любознательностью, проявляемой ею с самого раннего возраста, но теперь его вряд ли радовало ее желание так подробно вникать в такие  дела.

Разве не грех покончить жизнь самоубийством? Как могут все остальные просто стоять и смотреть? Почему не попробуют остановить его? Почему не попробуют загасить пламя? Стоят и разрешают снимать это для телевидения. Хотят, чтобы это показывали по телевизору. Где же их  нравственность? И как быть с нравственностью телевизионщиков, снимающих все это на пленку?.. Над этим ли размышляла она? Нужны ли были ответы на эти вопросы для ее интеллектуального созревания? Неизвестно. Она сидела перед экраном молча, такая же неподвижная, как и объятый пламенем монах. И потом тоже не говорила ни слова. Даже если он пробовал расспрашивать, она никак не откликалась, просто сидела перед телевизором, со взглядом, сфокусированным не на мерцающем экране, а где-то внутри себя — там, где теоретически все сцепляется и находит себе объяснение, где все, чего она не понимала, вызывало некий геологический сдвиг, а запечатленное фиксировалось навеки.

Он не знал, как остановить ее, но пытался изыскивать отвлечения, которые заставят ее забыть о безумии, происходящем на другом конце земли и по причинам, никак не связанным с ее жизнью или с жизнью ее семьи. Брал ее с собой вечером поиграть в гольф, водил посмотреть на спортивные игры, взял ее вместе с Доун в короткую поездку на пуэрто-риканскую фабрику, а потом провел с ними неделю на побережье возле Понсе, и наконец она забыла. Но это было никак не связано со всеми его усилиями, причина заключалась в самих самосожжениях, а точнее, в том, что они прекратились. Пять, шесть, семь повторений — и все, конец. А чуть спустя Мерри стала опять прежней Мерри, занятой тем, что ее касалось, тем, что подходит по возрасту.

Когда этот южновьетнамский президент Дьем, против которого протестовали мученики-монахи, несколько месяцев спустя был убит (по мнению, высказанному в утренней программе Си-Би-Эс, убит сотрудниками ЦРУ, прежде способствовавшего его приходу к власти), Мерри вроде бы пропустила это известие, и Швед не довел его до ее сведения.