– Я еще не совсем исправилась, но я хочу очиститься от всех следов искусственности и нелепых претензий; я хочу встать на одинаковый уровень с тобою и быть тебе достойной подругой. Мой отец серьезно считает себя графом: не станем его разочаровывать! Странная фантазия тешит старика и никому не приносит вреда. О том же мечтали и его предки. Это был пункт умопомешательства в доме Селлерсов из рода в род, и я отчасти унаследовала их безумие. Однако оно не пустило во мне глубоких корней. Теперь я отбросила свое заблуждение, и в добрый час! Два дня назад я втайне гордилась званием дочери мнимого графа и воображала, что достойной меня партией может быть только человек одинакового со мной происхождения; между тем сегодня… О, как я благодарна тебе за твою любовь! Она исцелила мой больной мозг, восстановила мое здравомыслие. Теперь я могу поклясться, что никакой графский сын в целом мире…

– Остановись, не надо, не надо!..

– Что с тобой? Ты испугался? Что это значит?

– Ничего, я только хотел сказать… – Однако он ничего не мог придумать и лишь воскликнул с увлечением, стараясь скрыть свое замешательство: – О, как ты прекрасна! У меня захватывает дух, когда твоя красота сияет так ярко!

Это было сказано очень умно, кстати, искренним тоном, и говоривший получил свою награду.

– Постой! На чем я остановилась? Да, графский титул моего отца чистейшая выдумка. Взгляни на эти страшилища по стенам. Ты, наверно, воображал, что это портреты его предков, графов Росморов? Как бы не так! Это хромолитографии, изображающие знаменитых американцев, и все новейшей эпохи; но отец искусственно состарил с помощью грубых переделок. Вот, например, Эндрю Джексон. У нас он, худо ли, хорошо ли, сходит за последнего американского графа, а новейшее сокровище коллекции выдают за молодого английского наследника. Я говорю вон про того идиота, задрапированного траурным крепом. На самом же деле он башмачник, а вовсе не лорд Берклей.

– Ты уверена в том?

– Конечно. У виконта не могло быть подобной физиономии.

– Почему?

– Его поведение в последние минуты, когда он стоял среди пламени, доказывает, что Берклей был настоящий мужчина. Так мог поступить только человек благородный, возвышенной души, юный энтузиаст.

Трэси был сильно растроган такими похвалами. Ему показалось, что губки молодой девушки получили новую прелесть, произнося эти милые слова. И он заговорил смягченным голосом:

– Жаль, что лорд Берклей не знал, какое приятное воспоминание оставил он на всю жизнь самой очаровательной женщине в Америке, в стране…

– О, я почти влюблена в него! – перебила Салли. – Я каждый день думаю о нем, и его образ вечно витает предо мною.

Трэси нашел, что это уж чересчур, в нем шевельнулась ревность.

– Конечно, ты можешь вспоминать о Берклее по временам, – заметил он, – и, пожалуй, восхищаться, однако я нахожу, что…

– Говард Трэси, неужели вы ревнуете к умершему?

Он был пристыжен и в то же время не пристыжен.

Он ревновал и не ревновал. В некотором смысле покойник был он сам, и в данном случае похвалы и любовь, расточаемые виконту, относились к нему, возвышали его собственные фонды. Но с другой стороны, умерший не был Трэси, и в этом смысле восторженное поклонение Салли выпадало на долю совсем постороннего лица. Влюбленные заспорили до того, что между ними произошла маленькая размолвка.