Ингрид внимает мне с восторгом в глазах.

— Господи, как же я тебе завидую!

— Поехали со мной.

Я говорю это просто — без страсти и надрыва, — но Ингрид не смеется. Она смотрит мне в глаза целую вечность.

— Не искушай меня, — протягивает Ингрид, отводя глаза.

Она сидит вполоборота, пламя свечи играет в зрачках.

— Почему нет?

Я замечаю, что она теребит кольцо.

— Я ведь могу и согласиться.

Ингрид улыбается, и я понимаю, что такие отчаянные поступки — не для нее.

— И когда же мы отправляемся? — спрашивает она.

— Как скажешь. Хочешь завтра?

— Решено.

— Завтра так завтра.

Наши приятели разъезжаются по домам на такси, но Ингрид заявляет, что хочет пройтись пешком. На улице свежо, да и до дома рукой подать. Сегодня я ночую у Леона, который живет в нескольких кварталах от Ингрид. Разумеется, я вызываюсь проводить ее.

Мы молча бредем по темным улицам. Я тревожусь, что не сумею закрепить успех, которого добился в ресторане, что из-за моего молчания возникшая между нами связь рассеется без следа. Поэтому время от времени я пытаюсь начать беседу, но Ингрид лукаво улыбается, и бессмысленные, глупые, неверные фразы застревают в горле. (Позднее я узнаю, что она давно уже все решила и просто растягивала удовольствие — вдыхала ночную прохладу, наслаждалась напряжением, которое предшествует первым прикосновениям.)

У ее дверей я вздыхаю и бормочу что-то неразборчивое. Ингрид меня не слышит (или делает вид, что не слышит). Она возится с замком, входит внутрь, но дверь за собой не закрывает. На несколько секунд я столбенею, потом решаюсь и поднимаюсь по лестнице следом за ней. Когда я вхожу в квартиру и закрываю за собой дверь, Ингрид уже успела снять колготки (и трусики, но об этом я узнаю позже). Она наклоняется подлить молока в кошачью миску. На миг мне в голову приходит странная мысль, что она и не подозревает о моем присутствии.

Я нервно окликаю ее. Ингрид оборачивается и подходит ко мне. На губах ее играет легкая улыбка.

Наверняка все это выглядит слишком гладким, чтобы быть правдой. Как всегда, я пересказываю (себе или другим) не то, что было на самом деле, а всего лишь историю событий. Пытаясь писать красиво, излагать события связно, я наверняка искажаю их последовательность и употребляю не те слова, которые мы в действительности произносили. Все эти мелкие детали — вроде того, как Ингрид теребила кольцо — не есть ли выдумки, ненужные украшательства? Ингрид действительно любила (любит?) играть со своими украшениями, и в тот вечер у нее на пальце наверняка красовалось кольцо Роберта. Однако я не уверен, что она теребила именно его кольцо, именно в тот вечер, если это движение вообще имело место. Тогда зачем я пишу о нем? Наверное, потому, что это некий символ, стенографический отчет о том, что кажется самым важным мне сегодняшнему. И если быть честным до конца, еще и потому, что подобными деталями полны все подобные воспоминания. Что поделать, если прошлое принято описывать именно так.

В ту ночь мы с Ингрид занимаемся сексом трижды. Утром она спрашивает, когда я уезжаю. Я отвечаю, что еще не решил.

— Если останешься в Амстердаме до вечера, может быть, позвонишь мне? — спрашивает она на прощание и уходит, а я снова засыпаю.

Я остаюсь в квартире Ингрид до ее прихода. Прибираюсь, готовлю ужин. Увидев меня, Ингрид смеется, и мы начинаем целоваться. Я говорю, что никуда без нее не уеду.

— И как же ты выкрутишься? — спрашивает она очень серьезно.

— Украду тебя. Засуну в рюкзак, и все дела.

— Там неудобно.

— Тогда придется мне остаться здесь.