Что же до документальных свидетельств, то здесь мои дневники оказались совершенно бесполезны. Они содержали в себе только факты. Места, куда мы ездили в отпуск; подарки, что мы дарили друг другу на дни рождения; мебель, которую покупали; фильмы, которые смотрели; еда, которую ели; журналы, которые читали; музыка, которую слушали. Полы, что я укладывал, двери, которые навесил. Голые, голые факты.

За эти годы случилось еще много чего. В первый год я окончил вечерние курсы электриков и стал больше зарабатывать. Во второй мой друг Леон уехал в Чили. Ингрид начали продвигать по службе, и она стала проводить на работе гораздо больше времени. На третий год у ее сестры случился выкидыш. Фирма Йоханна обанкротилась, и я перешел в большую строительную компанию. На четвертый год отцу удалили яичко. Мы с Ингрид подружились с Гарри, который купил бар в конце квартала. В этом году, моем последнем амстердамском году, лето выдалось на удивление жарким, я сломал лодыжку, а Ингрид сменила работу.

Вот и вся история: начало, середина, конец. Перечитывая ее в обратном направлении, я понимал, что она похожа на гигантский список. Перечень событий, пусть и логичный в своей последовательности. Разве этот список отражает жизнь живого человека? А вот для покойника он подойдет в самый раз.

В глаза бросалось и еще кое-что: ограниченность изложения от первого лица. Как если бы вы смотрели на мир только одним глазом: видимость по-прежнему превосходная, но пропадает перспектива. Это история о двух людях, но события излагаются с точки зрения одного. Чем были эти годы для Ингрид?

Может быть, тем же, чем и для меня? В конце концов, разве мы не провели их вместе? Ели одну и ту же еду, дышали одним воздухом. Вечером вместе ложились в постель, а утром вместе вставали. Но разделять постель и разделять сны и мечты — не одно и то же. Двое всегда совокупность единиц. Мы с Ингрид словно поставили у изголовья кровати зеркало, удваивающее наши изображения. У каждого в голове сложился идеальный образ партнера, и со временем эти воображаемые образы стали реальностью. В результате я думаю о нас с Ингрид как о четырех людях: настоящие Ингрид и Джеймс, а рядом с ними пара, которую Ингрид и Джеймс себе придумали.

Какая же Ингрид на самом деле? Смогу ли я вызвать ее в своем воображении при помощи слов? Историй, которые она рассказывала о своем детстве? Выражения ее лица во сне? Я мог бы описать ее запах, повадки, содержимое ее гардероба, но разве это поможет мне проникнуть в ее воспоминания, похитить ее сны? Я даже не знаю, чем был для нее все эти годы. Имею ли я право судить об этом сейчас? Той Ингрид, которая любила меня, больше не существует. Она осталась в прошлом, потерялась во времени. Все, что осталось, — это мои воспоминания о ее уже несуществующем двойнике и ее воспоминания о моем.

Я даже немного ревную ее к этому двойнику. Ведь это его Ингрид любила, вовсе не меня. Чем я стал для нее в конце? Горьким разочарованием, червивым яблоком? Безликим существом, притворявшимся, что любит ее, и в решающую минуту сбросившим маску?

Так впервые в своей взрослой жизни я задумался над тем, существую ли вообще. Большую часть времени это подозрение мирно дремало внутри меня, лишь иногда просыпаясь по ночам, безжалостное и невыносимое.

Казалось, что после ухода Ингрид это подозрение, этот страх заменил ее в моей жизни. Он спал со мной в одной постели, сгущался в воздухе надо мной, он прочно засел в моей голове. Он влезал в мои воспоминания и мечты о будущем. Я оглядывался на дни, которые прожил, и удивлялся отсутствию логики.