Тут были только мужчины. Винсент указал мне на железные табуреты, поставленные один на другой в углу зала. Посетители потеснились, дав нам место за столом. Ножки их стульев ободрали пол.

Кто-то поставил перед нами два стакана и кувшинчик вина. Шум голосов возобновился, став еще гуще, чем дым сигарет. Значит, именно здесь, в этой забегаловке для дальнобойщиков Винсент решил предаться воспоминаниям об Анаис. Шутник, однако! Но Винсент никогда ничего не делает без веской причины, а эти «веские причины» образуют головоломки из бессчетного числа мелких дребезг. Значит, он, как раньше, вынуждает меня раскладывать пасьянс – ладно! Пока я ломаю голову, он живет, ликует – ему того и надо.

Между баром и первыми столиками – пустое пространство примерно три на два метра. Один мужчина бросил партию в кости и свой графинчик вина. Скрылся за стойкой и вышел, неся в одной руке табурет, а в другой – гитару. Сел лицом к посетителям и спиной к бревенчатому бару. На нем были джинсы, подчеркивавшие худобу его ног. Ему вряд ли было больше сорока, но лицо и руки приобрели цвет и даже вид сушеного мяса, от которого оставили совсем немного, отрезая по кусочку. Нож прошелся возле самых костей. Он наклонил голову вплотную к гитаре и, словно перешептываясь с ней, взял несколько аккордов. Затем выпрямился, некоторое время разглядывал облака дыма, поднимавшиеся к потолку (так изучают небо, перед тем как отправиться на прогулку), и вдруг, без всякого предупреждения, резко ударил по струнам.

Шум голосов утих.

– Она выйдет оттуда, – шепнул мне Винсент, указывая пальцем на маленькую дверь позади бара.

– Кто «она»?

– Да Анаис же!

Он нарочито уставился на дверь – крышку волшебного ящика, откуда выскочат Пандора и ее дары. Из-за этого он пропустил редкое зрелище – выражение моей физиономии, причем почти задаром. А он бы за это и гроша ломаного не дал. Одно лишь имя, простое имя «Анаис» – и я уже пришпилен, словно бабочка, к фанерке его капризов. Аж дыхание перехватило.

Дверь распахнулась. Появилась молоденькая девушка – черноволосая, с огромными глазами, в которых словно поместилась вся глубина неба, и красивая, тоненькая, гибкая. Бедра являются взгляду из оборок красной юбки. Округлые руки – словно ручки амфоры. Пальчики теребят яркую ткань, и она вскипает над щиколотками. Когда ножка топает об пол, белая молния обнаженной лодыжки вспыхивает в облаке юбок. Да, это могла бы быть Анаис. Они похожи. Но гроза настигла меня тридцать лет назад, а молния никогда не попадает дважды в одно и то же место.

Винсент насмешливо смотрит на меня. Это ему не идет. Когда у человека так мало мозгов, как у него, лучше и не пробовать насмехаться. Дело даже не в уме. Есть ведь люди, которые постоянно забывают свой плащ в раздевалке или вечно берут чужой!

– Ты что, издеваешься?

– Это Анаис, – твердит он. – Неужто не видишь?

– Она очень красива и, если ты настаиваешь, немного на нее похожа.

– Она похожа на саму себя. Это Анаис.

– Я не привык спорить с больными, – оборвал я разговор. Он посмотрел на меня с искренним удивлением. Затем принялся разглядывать танцовщицу фламенко, стараясь, должно быть, взглянуть на нее моими глазами и понять, почему я не узнал Анаис, нашу семнадцатилетнюю девчушку Анаис. И снова не сумел отыскать свои вещи в раздевалке. Бедный Винсент! Он не смеется надо мной. Кажется, он и впрямь повредился в уме. Я попытался ему улыбнуться. В дружбе, как и в любви, его вечно преследовали неудачи. Он бросался на людей, а люди старались поскорее отделаться от этого бесноватого.