Но все это было слишком мелко. В Катусе имелось немного закорианской крови, и в конце концов он добрался до Таддры и Закориса-в-Таддре. Посвящать Йила во все подробности своей жизни он не стал, рассказав лишь то, что могло поднять его цену. И конечно, ни словом не упомянул, что убил, пусть даже на поле боя, Повелителя Гроз Амрека.
Сейчас, через столько лет, это деяние заставляло его чувствовать себя неловко, ибо было каким-то надуманным, даже поэтическим, и, как свойственно всему поэтическому, совершенно бесполезным. Тогда он был моложе и, несмотря на самотренировку, тщеславен. В той кошмарной обстановке, после землетрясения и поражения, когда трубы судьбы звучали над темнеющей равниной, он, возможно, желал оставить свой след в истории. Но Катус не был поэтом ни в коей мере. Насмешливое предположение Йила о жажде мести само по себе было поэтическим, а потому — ошибочным. Единственное, к чему стремился Катус — это иметь свои собственные владения. Вот чего он желал всегда.
Наконец он добрался до группы пещер, которые использовались как узилища.
Катус переговорил со стражником. Когда тот отодвинул камень, советник смог заглянуть в узкую расселину. Там, примерно на глубине семи футов, виднелись голова и плечи человека, которого здесь звали Рурмом. Расселина была недостаточно широка для того, чтобы узник мог сидеть в ней. Даже упереться коленями и спиной, чтобы слегка разгрузить ноги, смогли бы ребенок или маленькая женщина, но не крупный мужчина.
Элисаарский принц, теперь известный под именем Катус, отступил в сторону, и камень снова скользнул на место. Расселина погрузилась в темноту — единственный свет проникал через решетку, когда отодвигали камень. Через эту же дыру узника спустили на крючьях, зацепив за веревки, которыми он был связан, и откинув не только камень, но и решетку. Таким же образом спускались еда и питье, хотя пока до этого не доходило.
Рурм провел в расселине ночь, день и часть следующей ночи. Это время должно было показаться ему вечностью.
Катус был впечатлен. Обычно после такого узники, едва заслышав звук отодвигаемого камня, визжали и молили, ловя скудный свет и карабкаясь вверх в безумной надежде. А Рурм даже головы не поднял.
— Завтра в полдень, как тебе велено, — приказал Катус стражнику. — Все ясно?
— Да, советник.
В задумчивости Катус побрел обратно, пить кислое таддрийское вино. И ждать.
Рармон осознавал, что это не простая передышка. В подземелье ему позволили воспользоваться примитивной ванной и бросили свежую одежду. Он запрещал себе расслабляться от такого контраста, понимая, что это еще не конец его мучений.
В расселине сопротивляться было труднее. Узилище и было задумано так для того, чтобы неудобства постепенно — минута за минутой, час за часом — превращались в боль. Но Рармон обладал физической выносливостью. Труднее было держать в порядке сознание. В таком заключении человек сам становится своим мучителем. Мысли, воспоминания — словно маленькие демоны, запертые в мозгу. Рармон не знал, как долго сможет справляться с собой, сколько времени ему потребуется, чтобы сдаться и сойти с ума.
Катус сел и принялся разглядывать пленника с немалым изумлением, затем указал ему на стул.
— Благодарю, не надо.
— Понимаю, — кивнул Катус. — Лучше не давать ногам передышки, чтобы не лишать их силы поддерживать ваш вес. Похоже, вы ожидаете, что вас отошлют назад.
Рармон не ответил.
— Еда тоже призвана укрепить ваши силы, — Катус повел рукой в сторону блюда с фруктами и кувшина с вином, но Рармон снова не двинулся. — Вы отказываетесь?
— Это выглядит довольно бесполезным.
— Вы могли попытаться покончить с собой еще по пути в Закорис, но почему-то воздержались от этого.
— Недосмотрел. |