Ненависти мы не отрицаем. Но ее участие в убийствах недоказуемо. Тем более что по всем четырем случаям нападений у моей подзащитной имеется убедительное алиби.

Срок вышел сравнительно небольшой. И, соответственно, колония общего режима.

А там тоже люди.

...Люся смотрела в окно серой «Волги», на которой этот усатый мужик занимался частным извозом, и вспоминала, вспоминала. За окном проносились дворцы и коттеджи «новых русских». Интересно, что среди них большинство мужики. Баб по пальцам перечислить можно. Почему? Что, женщины менее предприимчивы? Фиг вам! Просто женщины, даже очень богатые, не любят свое богатство напоказ выставлять. За редким исключением.

Таким исключением была толстая Инесса Бардарян, врач- фтизиатр из межобластной туберкулезной больницы, располагавшейся на территории колонии для женщин, у нее на десяти пальцах рук было десять золотых перстней-печаток. Колония общего режима в Ленинградской области для женщин, совершивших тяжкие преступления впервые, имела в ГУИНе хорошую репутацию. Здесь прилично кормили и не били. Что же касается межобластной туберкулезной больницы, то питание там было еще лучше, и больным наряду с лекарствами давали витамины. Когда через полгода после поступления весной у Люси начался авитаминоз и по телу пошли фурункулы, она дала по- нять толстухе Инессе (давно во время ежемесячных осмотров пожиравшей ее глазами и страстно тискавшей грудь, когда она прослушивала ее без стетоскопа, прижимая обросшее черным волосом большое ухо к белой груди Люси), что, если ее переведут в больницу, она за благодарностью не постоит.

— Деточка, но у тебя же, слава Богу, чисто в легких! А там не ровен час и заболеть.

— Не успею, — отрезала Люся, обнажив в наигранной улыбке все свои тридцать два зуба.

— Не поняла... — растерянно пробасила Инесса.

— Не страшно. Не поняла и не поняла.

— Не груби мне, деточка.

— Извините, гражданин капитан медицинской службы. Я имела в виду, что и в бараке, в зоне, можно заболеть. Вы больных с открытой формой переводите в больницу, а харкотина-то их в бараке остается, благоухает... Так что надышишься до вот сюда, — она показала место у себя на горле, при этом правая ее грудь приподнялась, сосок от движения затвердел, лицо Инессы перекосила судорога желания.

— Хорошо, хорошо. Ты хочешь в больницу? Ты будешь в ней! — торжественно заверила она.

— Спасибо, доктор, — фамильярно бросила Люся.

— Но это тебе будет дорого стоить, — захихикала в черные усики Инесса.

— Ничего. Не девочка, — расплачусь, — бросила небрежно Люся, натягивая на голое тело водолазку, которую в нарушение режима носила под тюремной фланелевой кофтой.

Вычислив в больнице пару надежных бабенок ее возраста, что были физически покрепче и скорее всего больше «косили», чем были больны открытой формой туберкулеза, Люся изложила им свой план.

Последние дни перед побегом они старались не встречаться, чтобы не вызвать подозрения вертухаев. Послания свои оставляли шифром на стенах «дальняка» — туалета, стены которого были испещрены множеством надписей, скопившихся со дня позапрошлогоднего ремонта. Там были и интимные предложения, и скабрезности, и крики о помощи, и стихи — от самодеятельных до стихов Есенина и даже Людмилы Щипахиной. Щипахину в колонии уважали все.

От души пишет, — говорили одни.

— И не врет про жизнь. Как есть, так и пишет, — подтверждали другие.

Писать в туалете надо уметь. Он весь просматривается насквозь, и за действиями зечек, чтобы они там не занимались неположенным, постоянно наблюдают надзирательницы.